Давно, когда мне не было и двадцати, я бредил цыганами. Читал о них, что попадало под руку, слушал пластинки с записями цыганских песен, ходил на базары смотреть, как гадают цыганки, а потом, бросив дела, поехал через всю страну в Молдавию с единственной целью найти цыганский табор, пристать к цыганам и жить с ними, носить пеструю их одежду, плясать, петь, играть на гитаре, бродить за кибитками по Молдавии и спать прямо на земле, под телегой или возле костра. Ничего из этого не получилось. В Молдавию я не попал, оказался в южном портовом городе, где и прожил целых десять лет. Так и не привелось мне ни дня побыть в цыганском таборе, поговорить с цыганами, послушать истории из кочевой жизни, узнать быт. Повзрослевшему, мне было уже не до кибиток и костров, а цыганки, пристающие с гаданием в людных местах, с некоторых пор вызывали раздражение. И вот теперь передо мной стоял самый что ни на есть настоящий цыган, с конем, телегой, одетый так, что ничего другого и придумать нельзя. Мы смотрели друг на друга, молчали.

— Косите? — кивнул я на литовку, на держак которой, стоя ко мне лицом, цыган слегка опирался. — Это ваша кошенина? Можно попробовать? Вы что, кроликов держите?..

— Коня держу, — сказал цыган. — А сумеешь? — вежливо спросил он, подавая косу. Я прикинул косу, она оказалась впору, может, ручка немного была низковата. Я отступил от телеги, примерился, сделал закос и погнал ряд краем поляны, держа направление на куст, укладывая валок на выкошенное раньше место. Я взмок, пока довел ряд до куста, оглянулся — прокос был не очень хорош, я это спиной чувствовал. Я давно не косил, не привык к литовке, а к ней непременно нужно привыкнуть, чтобы понимать ее, да еще торопился — мне хотелось показать цыгану, как кошу. Опустив литовку лезвием вниз, держа ее посредине в полуопущенной руке, я возвращался к телеге…

— А славно косишь, ей-богу, славно, — похвалил меня цыган, белея смоченными слюной зубами. — Только спешишь, аж ноги заплетаются. На третьем ряду упадешь и не встанешь, — он засмеялся. — Ты ногами ровно ступай, а косу не сдерживай, назад отмах давай до отказа. Гони второй! Ну-ка!..

Это цыган говорил мне, начавшему косить в четырнадцать лет! Скинув прямо на кошенину рубаху, промолчав, закосил я второй ряд и пошел куда увереннее, спокойно дыша, свободно и размеренно пуская косу, захватывая травы столько, сколько нужно, ровно укладывая валок, как косил когда-то на своем сенокосе. Цыган от телеги наблюдал за мной. Я сделал четыре прокоса, потом он взял литовку и тоже сделал четыре прокоса. Косил цыган хорошо, легко, без напряжения. Прокос он брал уже, чем я, но срез у него был чище и ниже, литовка слушалась его лучше…

— А хватит, однако, — сказал цыган, махнув рукой, — а то на воз не укладешь. И веревку не захватил я — увязать. Да и не к чему много, не съест конь. А не просуши — сгорит…

Цыган взял с телеги вилы-тройчатки с коротким чернем и стал собирать, укладывать траву на воз. Движения цыгана были ловкие и точные, воз он разложил правильно, я помогал ему — руками подносил траву. Потом мы сходили к роднику, попили по очереди и легли возле телеги отдохнуть. Отфыркиваясь, звякая удилами, конь подошел к телеге, стал есть с воза, осторожно захватывая траву губами, выбирая помельче с клевером, роняя траву под переступающие ноги.

— Золото ищешь? — спросил цыган, кивая подбородком на бугор, откуда я пришел. — Или отыскал уже? — он смотрел мимо меня на дорогу, откуда приехал, вроде бы и не слушая меня.

— Не ищу, — сознался я. — Да и не верю, что оно действительно спрятано. Разговоры одни.

— Ну-у, что же ты не ищешь? — присвистнул цыган. — Я за сорок лет ни разу лопату с собой в телегу не брал. Я мог бы, — цыган рассмеялся, — все подряд вскопать, как в огороде. Мы, цыгане, пока кочевал я, столько про клады эти историй знали, а ни одного не нашли. Верно говорю. Вот мои деньги, — цыган показал на коня, — и вот, — цыган поднял руки. — А ты зачем ходишь сюда? — спросил он. — Гуляешь? А девка где? Один?

Я стал говорить о том, что вот роща хорошая, не в каждом городе такая имеется, ее бы беречь, а тут безобразничают, летом особенно, деревья ломают, рубят их, костры, мусор…

— А верно говоришь, — перебил цыган. — Ей-богу, верно. Как хозяин говоришь. Я ведь думал об этом. Эх, думаю, отдали бы мне рощу, я бы из нее картинку сделал. Не веришь?!

— Зачем же она вам, одному человеку? — я удивился. — Что бы вы делали здесь? Роща — вон какая, десятки гектаров…

— Как! — вскричал цыган, приподымаясь на локти. — Сначала — огородил бы, чтоб не лез каждый, не ходил, не ездил. Не можешь по-человечески вести себя в лесу — стой возле ограды, любуйся. Или вон, иди гуляй по улицам, дыши бензином. На полянах — сенокосы, по пятьдесят центнеров свободно сена ставить можно, во-он, там, — цыган повел рукой, — огороды. Деревья, какие старые, на дрова, чтобы молодым расти не мешали. Сады опять развести. Слышал, сады богатые были здесь. Малину по взгорью рассадить…

— Не отдадут, — сказал я.

— Не отдадут, — согласился цыган, — это я просто так. Я вот еще о чем думал: поставили б в роще контору какую, а меня при ней сторожем. Я бы пошел с радостью. Навел бы порядок. Клады ищут… Дураки! — оскалился цыган. — Вот он перед вами, клад, — роща. Сколько добра пропадает. А разве она такая была? Помню, э-эх, какая была! В войну повырубили ее, на треть считай повырубили. Сейчас догляду нет, а тогда… Кто хотел, тот и шел с топором…

— На дрова?

— Не только на дрова. На другие нужды. Частники кругом. Нужна палка — пошел, вырубил. Мало ли чего надо в хозяйстве. Дерево!.. Ну, тогда война, пусть. Сейчас рубят. Тайком, ночами, под корень, чтоб не заметили. Ты вот говоришь — порядка нет. А и не будет никогда. Почему нет порядка? Очень просто — хозяина нет, вот что. Это в любом деле: есть хозяин — есть порядок, нет хозяина — нет порядка. Вот, помню, кочевали мы табором. Старшой у нас. Умный старшой — словом табор держит, злой старшой — власть любит, деньги любит, баб молодых любит, пожрать-выпить любит — кнутом табор держит, речами льстивыми, гнусными. В таборе нет порядка, в таборе ссоры, драки, вражда. И это — среди своих. Одни за старшого, услуживают ему, сапоги чистят, другие — против, сговор за спиной готовят, ножи острые до поры прячут. Так и с рощей. Вот она, стоит. Чья роща, спросишь? Городская. Хозяев много, а спросить не с кого. Знаешь, сколько родников было в роще? Десяток. А теперь два осталось. Вот горе-то. А бывало, вся округа за водой ходила. Я ведь попервости, — цыган повернулся ко мне, — пытался всерьез сенокосить в роще, на зиму для коня заготавливать. Не получилось.

— Что, не разрешили? — спросил я, имея в виду власти.

— Да нет, другое, — сказал цыган. — Молодые безобразят. Днем поставишь копны, придешь утром — раскиданы, лежат в них. Или подожгут. Два раза поджигали. Как-то пришел вечером, проверить. Смотрю, собралось их компанией: три девки да три парня, ребята с собаками. А собаки, веришь, что телки годовалые ростом. И давай они собак учить через копны прыгать. Да сами вслед за собаками. Хохочут. Я бегу к ним, а не взял ничего с собой, ни вил, ни кнута. Закричал издали, что же вы, мол, мерзавцы, делаете. А они: закрой, мужик, хайло, а не то… Собак за ошейник, и ко мне. Собаки рычат, рвутся. Я остановился. Что ты станешь делать? Не будь собак, я бы их раскидал и пятерых. А тут… Порвут, думаю, кобели. Поворотился и обратно. А они в спину кричат, улюлюкают. Пошел на второй день к участковому, рассказал. А он: кто вам позволил в роще сено заготавливать? Разрешение имеется? А какое у меня разрешение! Сразу увидел. А то, что роща пропадает, это его не касается. С тех пор больше не копнил. Приеду утром, подкошу. Спокойнее. Свяжись с дураками, сам же рад будешь…

Я невольно усмехнулся рассуждениям цыгана. Как-то удивительно было слушать — цыган, на которого никакие законы не действуют, говорит о порядках. Цыган, видно по всему, понял меня.