— Ну, гражданка Печникова, — спрашивала теща девочку, завязывая ей розовый бант, — как ты поживаешь? Забыла бабушку свою? Забы-ыла. Сколько ей уже? — спросила она зятя, откладывая старинный, роговой, должно быть, потрескавшийся частый гребень.
— Четыре в апреле отмечали, — Печников стоял, прислонясь плечом к дверному косяку. — Растет, красавица. Скоро в школу определять. Да, Ольга Алексеевна?
Елизавета Яковлевна сидела на самодельном, с резной спинкой диване, Ольга перед ней.
— Жалко, что бабка твоя на пенсии, а то бы записала в поселковую школу, учила уму-разуму. А? Ну — ладно, со школой успеется еще. Где станем обедать, здесь или в саду? Давайте здесь. Оля, будешь помогать бабушке накрывать стол? Вот умница. Та-ак, скатерть достанем из сундука. Алеша, ты куда?
Печников вышел в ограду, сел на скамейку под яблоней, лицом в глубину сада, закурил. Деревья были желтые, роняли лист. Поселок лежал у подножия гор, покрытых смешанным лесом. Где-то за дворами, с восточной стороны, поселок огибала мелководная речушка. Улицы малоезженые, с тропинками в траве, ветвистыми рябинами в палисадниках.
Места Печникову понравились сразу, когда несколько лет назад приезжали они сюда всей семьей, осенью, и жили месяц. Было тепло, сухо, дни стояли ясные. Печников много гулял, уходя за поселок, подымался в горы, пробовал ловить на омутах речушки рыбу, но она уже не клевала — нахолодала вода. В тот год был удивительный урожай на фрукты и ягоды, и они увезли с собой много яблок, банки с компотами и вареньем.
И вот теперь, оттого ли, что он попал снова в знакомые места, от тишины, чистого воздуха, спокойного голоса тещи, уверенных движений ее, от опадающего сада, плодов, висящих на ветках — от всего этого Печникову стало немного легче, и он сидел на скамье, расставив ноги, докуривал, переводя взгляд по ограде, устланной листьями. Предстоял еще разговор с тещей, следовало рассказать все, что произошло в семье, но к этому он был готов. Почти готов.
Если бы Елизавета Яковлевна была из тех, кто не ведает тягот, кто сразу же, не задумываясь, берет сторону родных детей, Печников, конечно, никогда не поехал бы к ней, не привез дочь. Но теща всю жизнь жила своим трудом, отличалась самостоятельностью, умом, была начитана, к зятю относилась с уважением, он и сам глубоко уважал ее, потому приехал поговорить, оставить ребенка. Он ничуть не задумывался, что поступает правильно.
До войны еще закончила Елизавета Яковлевна недалеко от поселка, в районном городке, педагогическое училище, вернулась домой да так и проработала до пенсии учительницей начальной школы. Пять лет, как получает пенсию. Муж ее, шофер, погиб при дорожной аварии, спускаясь с гор. Елизавета Яковлевна не сломалась от горя, не осмелилась второй раз замуж, вырастила дочерей. Старшая жила в Белоруссии, младшая в Сибири, за Печниковым. Она — здесь, в старом своем, построенном еще свекром, доме — огород пять соток, сад столько же, куры. Держала долгие годы корову, продала. Молоко берет у соседей.
На крыльцо вышла Ольга, была она вялая совсем, зевала. За ней — теща.
— Спать просится, — сказала теща, — утомилась в поезде.
Печников поднялся, взял дочь на руки.
— Надо бы поесть, Оленька, — он прижимал легонько девочку к себе. — Кушать хочешь? Давай-ка покушаем, а?
— Не-ет, — мотнула головкой дочь и опять зевнула. — Я сливки пила, бабушка давала.
— Алеша, ты укладывай ее, — сказала Елизавета Яковлевна. — Проснется — получше поест. Постель в горнице разобрала. А я пока перенесу со стола в сад, чтобы не мешать ей.
«Может быть, так и удобней, — подумал Печников, проходя с дочерью в горницу. — Поспит часа три, а я тем временем уеду. Бабка постарается, уговорит ее. При Оле если уходить — слез не оберешься. Да, так лучше».
В комнате было прохладно, прохладные чистые простыни на кровати, свежая, в цветочках, наволочка. Окно скрыто занавеской. Печников переодел Олю в пижамку, сел сам на край постели, посадил дочь на колени и сидел этак минуту какую-то, поглаживая ей спинку ладонью. Положил, накрыл до подбородка одеялом, нагнулся поцеловать.
— Спи, маленькая, — сказал шепотом уже.
— Папа, а ты где будешь? — спросила девочка, тоже шепотом.
— Я буду с бабушкой в ограде.
— А когда я проснусь, что мы станем делать?
— Играть в саду, — Печников смотрел на дочь.
— В прятки, папа?
— В прятки.
— Ну ладно, — девочка закрыла глаза.
Печников, ступая на носках, вышел, притянул за собой горничную дверь, пугаясь, что она заскрипит. Теща все уже перенесла в сад, расставила тарелки по столу и теперь возилась с самоваром — большим, позеленевшим, с медалями и надписью, самоваром, доставшимся ей от свекрови, вероятно, либо от матери.
Печников помыл руки, и они сели за стол, друг против друга. Елизавета Яковлевна успела переодеться, сейчас на ней была зеленая, в разводах кофта, серая юбка. Платок она сняла. Седые волосы зачесаны назад, закреплены полукружьем широкой давней гребенки. Есть особо Печников не хотел, но можно и поесть…
Еды было много, все свое, с огорода. Грибы выставила теща, помидоры, сало копченое, яйца вареные. Печников наложил в тарелку картошки, малосольных огурцов. Из глиняного узкогорлого кувшина теща налила в коричневые эмалированные кружки малиновой настойки. Печников наблюдал, как течет яркая струя.
— С приездом, — сказала Елизавета Яковлевна, подымая кружку.
— Давайте, — кивнул Печников, потянулся, чокаясь, отпил половину и отставил кружку. Он не шибко-то любил сладкие вина. Угнув голову, хрустя огурцом, Печников никак не мог поймать нужную мысль, найти точные слова, какими можно было бы начать разговор. Заплачет вдруг, укорять начнет. Начнет, конечно. Любой осердится. И ничего не придумаешь. Да и не надо…
— Алеша, — Елизавета Яковлевна внимательно посмотрела на Печникова. Лицо у нее было крупное: губы, нос, скулы. А глаза усталые, все, кажется, повидавшие на веку своем. — Алеша, я спросила у Оли — как мама, она сказала, что мама в больнице. Это верно? Катерина — больна? А что случилось с нею? Что же вы не сообщили ничего?..
— В больнице, — подтвердил Печников, глядя мимо лица тещи. — Не больна она. Я ударил ее… Поссорились… Она вызвала «скорую»…
— Та-ак, — теща покачала головой. Долго молчала. Спросила: — Что, совсем плохо?
— Хуже некуда. Я писал вам, просил приехать. Пропаду я с ней, Елизавета Яковлевна, вот что…
— Ты уже пропал, милый. Я присмотрелась, как вошли вы с Олей, голова в седине у тебя. Это — в тридцать лет. Куда еще… пропадать? Но бить-то зачем? Неужели ты не понимаешь, что это худо? Не получилось — разведитесь. Где благородство ваше, спрашивается? Что это — драться? А дальше что? Что дальше-то?..
— Я все понимаю, Елизавета Яковлевна, — Печников говорил тихо. — Пытаюсь, во всяком случае, понять. Пятый год мучаюсь с ней. Все перепробовал. Понимаю, да. Но кто меня поймет?..
— Калекой не останется?
— Нет, не останется, не беспокойтесь, — Печников покраснел. — Все в порядке. Скоро выпишется. Скверно, конечно, что так…
Он вздохнул, допил в кружке.
— Что хоть она делает? — спросила зятя. Голос ровный, будто не о дочери родной речь. — Из-за чего началось?..
— А ничего не делает. Если б что-то делала. С работы пришла — сразу к телевизору. К телевизору села — тут расколись земля и небо на тридцать три половинки, не встанет. Зайти хлеба купить не догадается. Во всем надежда на меня. Кровать — книга — телевизор. Спать может двадцать четыре часа в сутки, как пожарник. И попробуй что скажи ей. Сразу глаза побелеют, остановятся, рот во всю ширь и — в крик. Что она только не говорит в это время, какие только слова не приходят ей на ум. Старается как можно больнее обидеть меня, оскорбить. И все это с криком, теряя самообладание, разум теряя. Кричит, забывая совершенно, что живем в общем доме, где слышен каждый звук. После очередного скандала соседи непременно спросят: «Алексей Михайлович, это не Екатерина Ивановна кричала вчера? Поздно уже, часу в двенадцатом?» Она орет, а мне от стыда гореть. Гляжу на нее в эти минуты и дивлюсь. Если бы сам не видел ничего, не поверил бы никогда. Сфотографировать бы ее тогда или лучше на киноленту заснять. Потом показать. Придет кто-нибудь из сослуживцев — она тиха, как овечка. Сю-сю-сю. Не узнать, так меняется. Ну и характер. Удивительный прямо. Другого такого и не найти…
