Веселье начиналось уже в полете. Садерс менялся по мановению ока, шалея от свободы и предвкушения, традиционно заливая всё вокруг White Gold Jeroboam*, смеялся и матерился, стирая с лица и рук безумно дорогие липкие брызги.

Долгий полет превращался в краткий миг нескончаемого удовольствия, и приземлялись они в маленьком частном аэропорту абсолютно пьяными и абсолютно счастливыми…

На этот раз полет измотал Санти до крайности. Он маялся в небе, как в преисподней — томно, душно, тоскливо. Сад угрюмо молчал или крепко спал, откинувшись на спинку сидения. Сантино спать в воздухе не умел, даже если перед этим целые сутки пришлось провести на ногах. Это была его необъяснимая фобия: на минуту задремав в мерно гудящем брюхе, он проваливался в непроницаемую, гулкую бездну и, вздрагивая, тяжело дыша и покрываясь холодным потом, выныривал из неё, не в силах сжать округленные воплем губы и бессмысленно тараща глаза, налитые ужасом.

К концу полета его уже мутило от бутафорской крови, заливающей экран огромного монитора, тупых, совершенно одинаковых лиц, ломило виски от наушников, и горло саднило от обильно вливаемой водки.

Но всё заканчивается так или иначе. Закончился и их утомительно-мрачный полет.

На Фиджи надвигалась зима**, и Санти радовался этому факту: изнуряющей жары и молочно-теплого океана ему не хотелось. А вот расслабиться после ветреной лондонской весны на горячем, но не обжигающем песочке и в приятной прохладе прозрачно-синей воды он был не против. Да и Саду будет полезно вырваться из сырого, зачумленного смога. Любящий яркие краски и откровенные прикосновения жгучего итальянского солнца, Сантино ненавидел Англию и всё, что с ней связано. В этом они с Садерсом совпадали. До недавнего времени… Пока не появилась эта бледная красивая тварь, окончательно задурившая голову самолюбивому гордецу, превратившая его в истеричное, плаксивое существо.

Ничего. Отобьем. Вымочим в океанской волне, высушим на тёплом солнышке, и будет как новенький.

Но Санти ошибся.

По прошествии трех дней он уже не понимал, зачем они здесь.

Едва переступив порог роскошной, истомившейся в ожидании хозяина «хижины», Сад набросился на него, срывая одежду и больно хватая жесткими пальцами.

— Сад… Сад… Подожди… — бормотал ошеломленный, но бесконечно счастливый Санти: Садерс не брал его очень давно, и хотя щенячьи ласки малыша Эда были сладки и приятны, Санти не хватало этого безумного натиска, этой звериной страсти.

Он возбудился страшно и изнуряющее: ещё секунда, и кровь выйдет из берегов, разольётся огненным жаром в паху. Стекая безвольной массой на солнечный пол, он трясся в ознобе, сдирая с себя белье и постанывая от прикосновений к болезненно твердому члену.

«Он сейчас меня разорвет», — металась в голове испуганно-счастливая мысль, и, набрав как можно больше слюны, дрожа и елозая, Санти протиснул ладонь в промежность, смачивая вход и хоть как-то готовя себя к вторжению.

И закричал громко и торжествующе, когда Садерс грубо в него протолкнулся. Он отдавался ему неистово, резко подмахивая и высоко задирая ноги. Ладони сомкнулись на раздутой, багровой плоти, выдавливая сочную смазку и жестко гоняя кожу. Сука, сука, как хорошо! В голове клубился туман, густел и уплотнялся, постепенно заволакивая сознание. Кончал Санти уже на грани беспамятства, бормоча то ли молитву, то ли грязное непотребство.

Больше Садерс к нему не приблизился. Как будто этим безудержным трахом он избавил себя от всего: от способности мыслить, говорить, видеть, слышать и чувствовать.

«Уйди».

«Свари кофе».

«Уйди».

Вот и все, что услышал на острове Санти за три дня долгожданной, но с треском провалившейся изоляции.

При полном отсутствии людей такое немногословие напрягало изрядно.

На четвертый день он ушел подальше от дома, и, сидя на берегу океана, обхватив нагретые солнцем колени, долго пел тихим красивым голосом, радуясь возможности убедиться, что не онемел в этом безмолвном кошмаре.

Садерс почти не ел и не покидал дом даже на пять минут.

На все уговоры поплавать, полежать на песке, выпить вина и съесть хотя бы кусочек нежного куриного мяса, смотрел мрачно и неопределенно: понять, злится он или мучается, невозможно.

На шестой день Санти обнаружил его за столом палевой кухни, приканчивающим уже вторую бутылку Мерло. Молча нарезал сыр, накидав поверх маслянистых кусочков крупных, аппетитных оливок, и придвинул поближе, всем своим видом выражая отчаянную просьбу прекратить всё это и вспомнить наконец, кто он такой: великолепный, единственный в мире Садерс Ремитус, не знающий себе равных, не проигравший ни разу.

Ну же, Сад…

— Спасибо, я съем это, — спокойно поблагодарил Сад, брезгливо зажимая в истончившихся пальцах бледно-зелёный плод.

Он заблевал вином и этими чёртовыми оливками кухонный стол, за которым отключился потом бесчувственной, неподъёмной массой.

Санти тащил его волоком, проклиная и жалея, дергая за немытые пряди и целуя кисло воняющий рот.

— Да что же это…

В душной спальне, наполненной едва уловимым запахом спермы, он погрузил его на измятые простыни, и укутав тонким льняным покрывалом, проорал в странно, неузнаваемо красивое лицо:

— Какого хуя ты дрочишь тут, старый козел, когда у тебя есть я?!

Ночь он провел рядом с ним, прикрывая уставшим, будто изрезанным телом от врывающегося в окно свежего бриза, коротко проваливаясь в беспокойный сон, и ушел на рассвете, зная, как не любит его хозяин чужого присутствия.

Утром Сад не вышел из комнаты, не откликаясь и не подавая признаков жизни. Не показывался он и днем. Ближе к ночи Санти набрался смелости и, пару раз стукнув согнутым пальцем в закрытую дверь, вошёл и недоуменно застыл на пороге: комната выглядела необитаемой. Он потерянно озирался, остро чувствуя панику, уже готовый бежать на поиски и орать во всё горло, но привлеченный едва уловимым движением, быстро подошел к широкой кровати, минуту назад казавшейся совершенно пустой.

«Дева Мария, я его НЕ ЗАМЕТИЛ! Но как?!»

Только сейчас, словно лишившись застилающей пелены, он увидел ужасающую худобу своего возлюбленного. Налитое пьяной тяжестью тело вчера оттягивало руки и плечи, а сегодня перед ним лежала высохшая, бестелесная тень — всё, что осталось от полнокровного, ненасытного самца, для которого не составляло труда за ночь поиметь каждого из четырех своих фаворитов. Словно этой ночью жадный, оголодавший вампир высосал из него все соки, всю силу и мощь.

— Сад… — Он поперхнулся и замолчал, не зная, что делать дальше.

— Уйди.

— Ты в порядке?

— Да.

— Сад.

— Уёбывай. Дай умереть.

— Что?

— Ты оглох или отупел? Хочу поскорее со всем покончить. А потом… Хочешь — выброси мою дохлятину в океан, хочешь — в песок закопай. Мне всё равно.

— Какого хуя?! Что ты несёшь?!

— Пошел вон, — безразлично бросил Садерс. — Можешь оставить меня здесь, на этой ебучей кровати. Какая разница, где гнить и вонять.

— Сад… Не дури.

Он резко сел и схватился за голову.

Кружится, кружится… Кружится весь этот безнадежный мир. Ну и черт с ним, пусть кружится. Бес-по-лез-но…

— Ты не понял, Сантино Рута, мой верный помощник в насилии и убийствах? Я не вернусь назад. Я выбрал не самый худший на свете склеп: красиво, как в сказке, и так же лживо. Чем не символ всей моей жизни?

— Почему ты… Мать твою, почему?!

— Почему ничего не сказал? Много чести! И можешь валить отсюда прямо сейчас, я не держу.

— Я не об этом. Почему ты решил умереть?

— Потому что жить надоело. Разве это не вполне оправданная причина?

— Всё ясно. — Санти презрительно хмыкнул. — Из-за него. Господи, Сад! Опомнись! Зачем тебе этот изнеженный импотент?! Эта бледная немочь?! Этот сраный страдалец?! Да в безмозглом кутёнке Эде жизни больше, чем в сотне таких недоношенных Гамлетов!

— Как ты заговорил. Сантино, дружок, я ещё не подох. Я могу…

— Ничего ты не можешь! Валяешься тут вонючим куском и пытаешься угрожать. Кому? Мне?!