Огромный барский дом гордо стоял неподалёку от склона горы, плавно

опускавшейся к Волге.

У реки, в небольшой, местами обвалившейся каменной беседке, сидели два мальчика. На коленях одного из них, смуглолицего и черноволосого, лежал томик Батюшкова. Другой колотил палкой по воде, и с завистью поглядывал на курносого рыжего деревенского паренька в просмолённой лодке, который, то гордо хватался за вёсла, то, неумело скрывая испуг, вычерпывал из своего «крейсера» холодную осеннюю воду.

– Акимка, – обратился к черноволосому мальчику его брат, запустив свою палку, наподобие копья, в сторону терпящего бедствие моряка, – а вон за нами гуверняха идёт.

Насмешливые голубые глаза его окинули чуть полноватую фигуру брата и остановились на смуглом мечтательном лице.

Со вздохом захлопнув книгу, тот глянул в сторону лестницы, с кое-где выщербленными ступенями, на спускающуюся молодую женщину с зонтом над головой, и высунул руку из беседки ладонью вверх.

– Кажется, дождь пошёл, – произнёс он, любуясь жёлтой листвой деревьев, покрывающих склон горы от реки и до самой вершины.

– Господа! Маменька зовёт! – неожиданно сильным для такой худой особы голосом закричала гувернантка по-французски, ленясь спускаться до самой беседки.

Черноволосый с готовностью поднялся с каменной скамьи, уронив небольшую подушечку, на которой до этого сидел.

Брат его даже ухом не повёл, заинтересованно наблюдая за гибнущим матросом, с остервенением гребущим к берегу, и прикидывая, успеет ли тот причалить, или вода зальёт деревянную посудину.

– Маменька зовё-ё-т! – вновь завопила женщина, поскользнувшись на ступеньках, и со страхом ухватившись за мокрые металлические перила. Зонт её весело закувыркался по лестнице.

– Чего-о? – дурачась, приложил к уху ладонь светловолосый, с сожалением отвернувшись от удачно причалившего сопливого капитана.

– Глеб, хватит чудить! – одёрнул его брат, выходя из беседки и намереваясь поднять докатившийся до самой воды зонт.

– Чур, я, – помчался вниз по лестнице, пнув по пути упавшую подушку, но разломать зонт не успел, так как Аким первым подхватил его.

–Давай понесу, – безнадёжно предложил свои услуги Глеб, с уверенностью догадываясь, что зонта ему не видать.

– Дитё! – подражая няне, снисходительно произнёс Аким, придерживая под мышкой книгу, и отдуваясь, после крутого подьёма.

– Ой, Госпидя! – тоже копируя няню, взмахнул руками Глеб. – Нашёлся взрослый. Всего-то на два года старше. Зато я в свои десять лет, ростом почти с тебя, – показав язык для усиления аргументации, помчался к дому по выложенной камнем дорожке между желтеющих стриженой травой газонов с кругами вскопанных клумб.

Покачав головой, Аким не спеша побрёл к дому, зачем-то подмигнув стоявшему посреди пустого уже цветника, под огромной корявой акацией, бронзовому конногвардейцу, и поднявшись по каменным ступеням широкого крыльца, с трудом открыл солидную дубовую дверь с истёртой старинной медной ручкой.

Пожилой швейцар насмешливо взирал на него, перевесившись с перил лестницы, ведущей на второй этаж.

Переодевшись и умывшись, мальчики чинно вошли в большую залу, служившую гостиной, где на мягком просторном диване расположилась их матушка, курившая пахучую папиросу в длинном мундштуке. Её аккуратно и со вкусом уложенная причёска из тёмных роскошных волос, была перехвачена ниткой жемчуга. Карие глаза с любовью смотрели на сыновей, а рука с папиросой чуть дрогнула в сторону кресел с отлогими мягкими спинками, предлагая садиться.

– Как погуляли? – нежным, с чуть заметной хрипотцой, голосом поинтересовалась у ребят, лаская взглядом то одного, то другого мальчика. – А я всё утро делала прощальные визиты соседям, спасибо до дождя успела, – не слушая ответ, произнесла она, – правда, всего-то двух своих подруг и навестила, – рассеянно улыбнулась, затушив папиросу в пепельнице. – Как себя чувствуете? – легко поднявшись с дивана, поочерёдно потрогала их лбы. – Слава Богу, выздоровели. Доктор говорит, что всё нормально. А то ведь занятия пропускаете и в кадетском корпусе, – глянула в сторону светловолосого, – и в гимназии, – погладила по голове темноволосого сына. – Завтра едем в церковь, а послезавтра – в Петербург, – радостно произнесла женщина, чуть не захлопав в ладоши, – а то от скуки умрёшь в этой Рубановке. Идите в столовую и скажите, что скоро буду, – отпустила детей.

Отдохнув после обеда, братья занимались с гувернанткой сначала французским, а затем, на французском же языке, мадемуазель Камилла, звучным своим голосом, обучала барчуков светским приличиям:

– Вот, господа, свод законов светского человека, – потрясла она толстенным фолиантом в жёстком переплёте. – Этот труд Клеопатра Светозарская, – торжественно произнесла мадемуазель Камилла имя и фамилию своего кумира, – посвятила юношеству и развитию в молодых людях благовоспитанности, светского этикета и вежливости. И не стоит брать пример с личностей, получивших, благодаря романисту Тургеневу, кличку нигилистов. По их понятиям, быть деликатным и вежливым в отношении ближнего, значит соблюдать китайчские церемонии, – подняла свой голос до верхних пределов, строго глядя на светловолосого отрока, с упоением ковыряющего в носу. – Месье! – патетически воскликнула она по-русски. – Нынче мы, к горю нашему, видим между молодыми людьми таких, – указала пальцем на Глеба, – манеры коих до того грубы, что производят отвращение…

– А у мадам Клёпы Светозарской не написано, что показывать пальцем неэтично? – насмешливо глянул на гувернантку Глеб.

Оскорбившись то ли за своего кумира, то ли за себя лично, мадемуазель Камилла громко захлопнула книгу и, к радости младшего из братьев, вышла из комнаты, пушечно бахнув дверью.

– Дитё-ё-ё! – всплеснул руками старший, тоже, однако, не сильно расстроившись из-за ухода гувернантки.

После занятий Глеб помчался в конюшню, помогать конюху чистить лошадей, а Аким пошёл гулять по парку, раскинувшемуся за домом.

«Отец рассказывал, что когда-то, в старые времена, в саду было полно акаций. Теперь-то осталась только одна, у памятника конногвардейцу», – не спеша шёл по широкой, очищенной от жёлтых листьев тополиной аллее. – Как славно пахнет прелый лист, – свернул с аллеи на узкую, поросшую высохшей травой тропинку. – И слабый запах печного дыма, вперемешку с запахом скошенного поля и реки, – залюбовался овалом беседки на шести круглых колоннах, стоявшей на берегу заросшего ряской небольшого пруда. – В точь такая же беседка, с двумя дамами в старинных кринолинах, изображена на гравюре в матушкиной комнате», – вспомнил он, усаживаясь на холодный камень скамьи.

Вечерело. Шумели кроны деревьев. Шарахаясь из стороны в сторону, пролетела летучая мышь, всплеснулась вода в пруду.

«Может водяной или русалка? – стало жутко и сладко от этой мысли. – Ну конечно, русалка… А может это карамзиновская Лиза, которая бросилась в пруд от несчастной любви к Эрасту? Как там писали светские остряки: «Здесь в воду бросилась Эрастова невеста, топитесь девушки, в пруду довольно места…» – внутренне усмехнулся Аким.

Откуда-то издалека, с затихшей реки, донеслись голоса. На лугу, за парком, блеснул огонёк. Кто-то жёг костёр. Озноб пробежал по спине, и Аким зябко передёрнул плечами, поднимаясь с холодного камня.

Медленно, спотыкаясь о невидимые кочки, побрёл к обрыву, чтобы полюбоваться перед сном широким простором реки. Другой берег скрывался во мгле. Почти совсем стемнело и Аким, стоя на краю обрыва, представил себя птицей, парящей над спящим миром, над землёй, и сердце его замерло от счастья высоты и бездонности вселенной.

Он вздрогнул, услышав голос мадам Камиллы, зовущей его, и опустился из горних высей на бренную землю.

«Матушка, наверное, беспокоится», – заволновался Аким, выходя на тропинку, ведущую к усадьбе.

Выслушав по пути упрёки гувернантки, и извинившись дома перед матушкой, он расположился в мягком «вольтеровском» кресле и наслаждался теплом из камина и звуками вальса, что, сидя при двух свечах за роялем, наигрывала матушка, тоскуя о чём-то своём, далёком и непонятном.