Уж на что к нам отбирают поштучно, и то, считай, одни лизоблюды. Только кланяться и шаркать горазды. А как работать – их нет. В шесть часов пройдешь по коридору – все вымерло. А тем более там, в низах. Здесь только силой нужно действовать. Но у нынешнего начальства руки коротки. Оно вроде старой девки, что без женихов засиделась. То задом повернется, то передом. Никак на себя не налюбуется. И все нервничает, суетится: «А что обо мне в народе говорят?» Дело дошло до того – руль добровольно из рук выпустили. А то, что ко дну все ахнем, об этом и думать не моги. Но и этого им мало показалось. Дальше пошли, еще дальше. В своем гнезде пачкают. Да еще двери, окна раскрыли настежь: «Глядите все! У нас без утайки!» Ничего, долго это не протянется. Отольются еще наши беды: и Обыденский, и роддом на Рогожной. Отольются. Может, меня к тому времени уже и не будет. А жаль. Хотелось бы хоть одним глазком поглядеть».

5

Семейный обед проходил в молчании. Тягостном. Гнетущем. Изредка звякала столовая посуда. Тихо, монотонно бормотал телевизор.

Илья Ильич с раздражением поглядывал на тестя. Догадывался, откуда ветер подует. Почти четверть века прожил в этой семье. Давно уразумел, кто здесь организатор и руководитель всех побед. Уже с неделю чувствовал, что-то затевается – по намекам, по телефонным недомолвкам. Напрямик ничего не говорилось. Не принято было. Потому сразу и насторожился, когда Ирина предупредила: «Отец с матерью на обед придут». Тотчас вскинулся: «С какой это радости?» Не было у них в заводе такого, без повода друг к другу в гости ходить. Хоть и жили рядом, рукой подать. Но все больше перезванивались. Потому и начал допытываться: «Что стряслось?» Ирина вздёрнула плечами. Посмотрела ясно. Открыто. Улыбнулась: «Пустяки. Не стоит выеденного яйца». Илья Ильич понял – до правды не докопаешься. С раздражением подумал: «Опять кукиш за пазухой греют». Решил набраться терпения. Ждать. «Рано или поздно наружу выплывет».

Во время обеда был настороже. Знал – тесть себя по пустякам не растрачивает.

Ел, как всегда, торопливо. Жадно. Все эти застолья, трапезы терпеть не мог. Вечно торопился. Времени всегда – в обрез. Бросал косые взгляды на часы: «Долго будем в молчанку играть?» Наконец решительно отодвинул тарелку. Встал из-за стола.

– Куда же ты, Ильюшечка? Отец с тобой поговорить хочет, – заторопилась Олимпиада Матвеевна. Уже давно суетилась, беспокоилась, томилась. А Можейко в сторону Ильи Ильича даже и не посмотрел. Неинтересно, мол. Я пришел обедать и обедаю.

– Ильюшечка, как мать твоя плохо живет, – она тяжело вздохнула, жалостливо посмотрела на Илью Ильича. — Домишко – хуже конуры. Комнатенка маленькая. Удобств никаких. В сенцах не повернуться. Как там зимует – ума не приложу. Мы с отцом недавно в гости зашли – ужаснулись. Мать по дому в валенках, в кацавейке ходит. А морозы-то еще все впереди.

Илью Ильича словно по больному месту ударили. Каждый год латал, чинил домишко – и все без толку. Понимал – нужно что-то предпринять. Но что, и надумать не мог. Одно время настаивал, чтобы переехала к нему. Мать тотчас наотрез отказалась: «Буду вам в тягость». Да и Ирина сразу на дыбы! «Куда? И без того теснотища, не повернуться». Было время, околачивал пороги, добивался, писал в разные инстанции: «Вдова фронтовика. Помогите». Но все без толку. Однажды не удержался. Переломил себя, обратился к тестю за помощью. Тот сразу посуровел лицом:

–Ты на что меня толкаешь? Думаешь, если я у власти, так мне все позволено? Нет, братец, ты мой. Ни для себя, ни для своих близких ни о чем не просил и просить не буду. Закон един для всех. Все мы дети одной матери – Родины. А у нее нет ни пасынков, ни любимцев.

«То-то вы вдвоем в своих хоромах аукаетесь, как в лесу. Иной раз найти друг друга не можете», – плеснулась обида в душе Ильи Ильича. Тесть зорко посмотрел, сразу мысль его угадал. Холодно срезал:

– Я заслужил. Ясно? У нас пока социализм. Каждому по труду, по вкладу, по ответственности перед народом. Да и мать твоя не очень-то бедствует. Собственный дом. Тишина. Покой. Что еще нужно? Другие и того не имеют.

Илья Ильич тогда проглотил обиду молча. Безропотно. В пятидесятых и сам считал, что живут хорошо. Все вокруг так жили. Бывало и похуже. А лучшего не видел. Но ведь время шло. Люди обустраивались. Переезжали. Улица редела и редела. Пока не осталось несколько хибар. Среди них и материнская. В ту пору и толкнулся к тестю.

Конечно, обиду на тестя затаил надолго. По сию пору саднило.

– Сам там жил. Знаю, – отрезал он. В душе больно было за мать: «Неужели лучшего не заслужила?» – Потому и бросил с раздражением, с вызовом: – Не всем же в хоромах. Бобровый питомник, сами знаете, не резиновый. На всех мест не хватит. Да и не каждый достоин, – добавил с подковыркой и посмотрел на тестя. Увидел, как тот вспыхнул. И понял — прямо в цель попал. «А чего щадить? Пусть почувствует, каково это против шерсти. Ишь ты, радетели какие отыскались. С чего бы это вдруг их разобрало?»

Про бобровый питомник не оговорился. Съязвил с умыслом. Издавна в городе Обыденские переулки так называли. То ли по особнякам, что выросли там в конце пятидесятых. Добротным, просторным, чем-то смахивающим на барские. То ли по меховым шапкам, что носили тамошние мужчины.

– Но Ильюшечка! Кто же теперь так живет? Годы-то у Полины уже не молодые! – тянула свое теща.

А Ирина играла вилкой. Молча. Безразлично. Будто речь шла о чем-то, ей не интересном. Постороннем. Только чуть подрагивали руки. Пухлые. Холеные. В кольцах.

– Ничего. Пусть мирится, – с ожесточением отрезал Илья Ильич. Ненавидел этот скулеж. Это сладенькое «Ильюшечка». И главное, никак не мог понять, чего ради хлопочет. За все время, что породнились, раз пять от силы дома у матери были, а тут вдруг такая забота. Он исподлобья посмотрел на Можейко. С вызовом бросил;

– Верно, Антон Петрович, я говорю?

Тот ел вкусно, не спеша. Кусал еще крепкими белыми зубами мясо. Пил мелкими глотками ледяной боржоми. А в душе ворочал обиду тяжелую, как неподъемная глыба: «Вот и пришел мой черед к Илье на поклон идти. Давно знал, что дружбы между нами нет и не будет. Но и злобы такой не ожидал. Сколько лет в нашей семье, но как был чужой, так и остался. А ведь ничего кроме добра от меня не видел. И сейчас я с добром пришел. Конечно, кто я теперь? Отставной козы барабанщик». Он представил, как в Обыденский переулок въедет мебельный фургон. Дюжие грузчики начнут выносить из квартиры громадный орехового дерева буфет, резной двухтумбовый стол. Соседи будут исподтишка пристально глядеть из-за занавесок. Сам недавно так подглядывал, когда Чернов выезжал. Фальшивые, сочувственные лица при встречах в ведомственной поликлинике, распределителе, санатории. Шепоток за спиной. И черная злоба вскипела в нем ключом: «Почему? По какому праву? Верой и правдой столько лет. А теперь как старого пса за порог. Нет! Не дождетесь, – пригрозил мысленно он. Но тут же взял себя в руки. Трезво решил – гонор, обиды – все это нужно отложить до лучших времен. Сейчас главное – поладить с Ильёй. Уговорить его. Прописать у меня Полину – оптимальный вариант. Но обычно без Ильи и шага не делает. По любому пустяку советуется. Значит, все дело за ним», – он посмотрел на зятя. Исподлобья. Оценивающе.

– Хватит! Сколько можно из пустого в порожнее переливать, – одернул одним махом жену, аккуратно сложил салфетку. Чуть отодвинулся от стола. – Квартирный вопрос нужно решать безотлагательно. – Говорил, как всегда, веско, негромко, властно. Привык, что всю жизнь прислушивались. И сейчас свою линию гнул твердо: – На эту проблему нужно смотреть реально.

Начал излагать, как консультировался, с кем. На каких уровнях. Выходило одно: матери в очереди стоять еще не меньше десяти лет. Илья Ильич не выдержал, поддел:

– А как же, Антон Петрович, ваше заявление: «К концу восьмидесятых жилищная проблема в городе будет решена». У меня даже где-то вырезка из газеты сохранилась.