– Кого? – спросил деланно-безразлично.

– Тебя, — ответила она робко, – на партсобрание приглашают.

– Не поеду в такую даль, да и нечего мне там делать в этой покойницкой, – не выдержав, выплеснул перед женой затаённую обиду. Не успел на пенсию уйти, как тут же предложили перейти в парторганизацию при домоуправлении. А там, что ни собрание, то «почтим память вставанием». Не раз уже имел честь присутствовать. Сыт был этим по горло. – Нет. И не подумаю. Звони, скажи болен, твёрдо отрезал Можейко.

– Они ведь машину послали. К трем будет, – она тревожно посмотрела на мужа, – езжай, Антон. Сам знаешь, с этой перестрелкой, еще неизвестно куда повернется, – она заискивающе улыбнулась. «Специально сказала «перестрелкой», чтобы мне угодить, – вскипел про себя Можейко, – я давеча сболтнул сгоряча, а она как попугай следом повторяет. И сейчас сорвался. На кой черт про покойницкую ляпнул! У нее ведь язык без привязи. Еще накличет беду». Он резко осадил жену:

– Что мелешь попусту? Займись делом.

Пошел в спальню. Вынул из шкафа чистое белье. Стоя под прохладным душем, прикидывал: «Все это неспроста. Собрание – предлог. И машину зря гонять в такую даль из-за меня не будут. Не те времена. Да и кто я теперь такой? Персональный пенсионер. Кочка на ровном месте. Нет, тут что-то не так! – Шальная мысль ворвалась в сознание, словно светящаяся шаровая молния. – А вдруг перемены? Нынешнее время – зыбкое. Вроде качелей. То влево занесет, то вправо. Глазом не уследить, не то чтобы умом понять». С этой минуты начал торопиться, нервничать от нетерпения. Ровно к трем был выбрит, одет. Белая рубашка оттеняла огрубевшее, загорелое лицо. Он пристально посмотрел на себя в зеркало: «Творческий отпуск пошел, кажется, тебе на пользу. Да и вообще, может, все в конце концов обернется к лучшему. Пока там грызлись, сводили счеты – был в стороне. А теперь – вот он я! Чистенький! Прошу любить и жаловать!» Часы в столовой пробили четверть часа. И сердце заныло от тревоги: «А если не пробьются на машине? Что тогда? – начал ругать себя ругательски, – какого черта заперся в эту глухомань? Разве не знал, что ложка дорога к обеду?» Он маялся, выглядывал то и дело в окно. Внезапно словно ледяной водой окатило: «С чего решил, что перемены? Сорока на хвосте принесла? Так быстро это дело не делается. Сейчас пока у них медовый месяц. Разговоры, обещания. Признания в любви. Нет, тут нужно выждать. Время нужно. Время. Ты, может, и не доживешь. Считай, вышел уже в тираж».

Вдалеке послышалось надрывное урчание мотора. Он вышел на крыльцо. Но ворота не спешил открывать. И только когда машина несколько раз просигналила, повелительно кивнул жене: «Иди». Сел привычно на переднее сидение. Захлопнул дверцу. Олимпиада Матвеевна метнулась вслед: «Ждать к ужину?» Он то ли не услышал, то ли не захотел отвечать. Стоя у ворот, она долго глядела вслед. И все шептала: «Дай-то Б-г! Дай-то Б-г».

Когда машина скрылась из виду, кинулась в дом. Торопясь и путая цифры, набрала рабочий телефон дочери.

– Ты одна?

2

Должность у Ирины была небольшая. Занимала крохотный, отдельный кабинетик. Встречи, семинары, совещания — все время на людях. Работала в том же здании, куда еще совсем недавно отец изо дня в день ездил на службу.

Олимпиада Матвеевна теперь с тоской вспоминала это время. Казалось, жизнь идет по накатанной колее. Ровно в девять утра к их дому в Обыденском переулке подъезжала машина. Муж уже в пальто, зажав под мышкой папку со служебными бумагами, ждал у подъезда. Все казалось незыблемым. Прочным и вечным. И вдруг в один миг поломалось. Рухнуло. В последнее время будто точку опоры потеряла. А тут еще Ирина масла в огонь добавляла:

– Сокращения. Перестановки.

Она сердилась на дочь за плохие вести. Про себя ругала бестолковой. Но иногда находила утешение в этих новостях: «Не один Антон пострадал. Другим тоже сейчас не сладко». Конечно, живи в городе, знала бы многое. Бабью болтливость никакими указами не отменишь. Даже и слова не нужно, чтобы понять, что к чему. По тону разговора, по тому как здоровались с ней в распределителе, как часто забегали за всякими мелочами, как поздравляли с праздниками – по всему этому научилась определять, прочно ли сидит Антон на своем месте. Но ведь уже с полгода как не показывала и носа в городе. Одна ниточка осталась – Ирина. Поэтому с разбегу и зачастила:

– Что у вас там новенького? – Сама от волнения дух еле-еле переводила. Совсем выбили ее из колеи и этот звонок послеобеденный, и машина из гаража. В душе стала проклёвываться надежда. Маленькая. Слабенькая как зеленый росточек: «Наверняка вспомнили. Таких, как Антон – теперь по пальцам пересчитаешь. Честный до глупости. Другие тащат все, что под руку ни попадет, а этот за всю жизнь пылинки казённой в дом не внес».

Но от Ирины, как всегда, ни утешения, ни радости, ни поддержки. Еще и свои проблемы подкинула щедрой горстью:

– Какие наши новости, мама! У Ильи переаттестация. У меня в отделе сокращения. Сижу как на пороховой бочке.

Олимпиада Матвеевна тотчас собралась. Начала успокаивать то ли Ирину, то ли себя.

– Ты-то что панику наводишь? Афанасий Петрович тебя в обиду не даст. Отец ему немало добра сделал. А Илья что заслужил, то и получает. Отец еще когда хотел его в аппарат взять, – мстительно добавила, – теперь пусть локти кусает. Жил бы, как за каменной стеной.

– Мама, о чем ты? – с досадой перебила Ирина. – Что ты понимаешь? Сидишь в своих Скоках, дышишь чистым воздухом. А тут пекло. Понимаешь? Пекло. Друг на друга все волком глядят. У каждого камень за пазухой. Илья правильно сделал, что не послушал отца. Сейчас бы полетел следом за ним.

– Ты погоди отца со счетов сбрасывать, погоди, – вдруг взъярилась всегда кроткая Олимпиада Матвеевна. Но тут же взяла себя в руки. Сказала спокойно. Миролюбиво. – Я вот тебя о чем хочу попросить. Пусть Полина сегодня придет в Обыденский. Квартиру прибрать, ужин приготовить. Отец ведь в город поехал. Наверное, заночует. Может быть, гостей приведет.

– Нет, – с раздражением отрезала Ирина, – и не подумаю. Я еще от майского скандала в себя не пришла. Илья на меня месяц дулся.

– Да что ж это такое? – искренне возмутилась Олимпиада Матвеевна. – С ума он сошел, что ли? Ведь мы родня. Что, убыло от его матери, что она окна на даче помыла?

Сама ведь вызвалась. Я ее силком не тянула. Надо же, барыня какая!

– Мама! А если б она тебя пригласила полы помыть? – с издёвкой поддела Ирина. И вдруг чужим, незнакомым голосом сказала:

– Я вас поняла. Постараюсь сделать все, что в моих силах.

«Кто-то нагрянул», – догадалась Олимпиада Матвеевна. С горечью подумала о дочери: «Личный покой бережет. А что отец придет в пустой дом, может быть, людей нужных приведет – ей на это наплевать. Не понимает, что рубит сук, на котором сидит».

Она прилегла на диван. Задремала. Снился какой-то дом. Пустой, с голыми стенами. Когда проснулась, тотчас подумала: «Если что с Антоном случится, как жить буду? Ни копейки за душой у меня нет. Дом и тот на Илью записал. Неужели на вдовью пенсию придется нищенствовать?»

Еще в апреле почувствовала – опять у Антона Петровича нелады на работе. О расспросах и речи не могло быть. Всю жизнь скрытничал, таился, отмалчивался. Словно была ему чужим человеком. Поначалу обижалась до слез. А после стерпелась, свыклась. И даже научилась угадывать. Своя примета была. Стоило его делам лишь чуть пошатнуться – тотчас начинал расходы урезать. Но то, что сделал в этот раз – уму непостижимо. Положил тоненькую зелененькую пачечку на стол: «Это на месяц. Привыкай», – вот и весь разговор. Ей показалось ослышалась. Она торопливо пересчитала раз, другой деньги. Чувствовала, как пальцы рук нервно подрагивают. «Как же жить? Расходов — прорва. Худо-бедно нужно себе хоть что-нибудь пошить. Не станешь же щеголять на даче в прошлогодних обносках. Разговоров, сплетен не оберешься. Да и Антону неприятно. Вокруг его сослуживцы, подчиненные. Ирине нужно хоть сколько- нибудь подкинуть, не то скуксится и будет месяц дуться. Но главное, как же летом? На три дома с такими деньгами не проживем».