Последний урок недели вряд ли обеспечивал наиболее удовлетворительное повторение пройденного. Их было только пятеро – выпускников музыкального класса, все, разумеется, старались, много работали, добиваясь успехов, все девушки; и теперь они сидели перед ним – неловкие и искренние, положив на колени свои музыкальные партитуры Сонаты для фортепиано Опус 90. Пол Моррис невольно замечтался, пока Гилельс изящно исполнял произведение Бетховена. Но его эстетическое чувство это затрагивало лишь в минимальной степени, и не в первый раз за последние несколько недель, ему пришло в голову, а был ли он на самом деле создан для преподавания музыки. Несомненно, именно эти ученицы собрали бы все призы, достойные их выпуска, ибо он усердно проработал с ними их темы, используя свои наработки и репризы. Но он знал, как мало было реального блеска в этой экспозиции работ; и печальная истина заключалась в том, что то, что еще так недавно было для него всепоглощающей страстью, теперь стало всего лишь не более чем приятным фоном для прослушивания, как те навязчивые мелодии, которые звучат в лифтах и торговых залах… От музыки к бренчанью – за три коротких месяца.

Моррис перевелся сюда со своего предыдущего места работы (это было почти три года назад), прежде всего, чтобы попытаться забыть тот страшный день, когда молодой констебль из полиции пришел и сообщил ему, что его жена погибла в автомобильной аварии; когда он, забрав Питера из начальной школы, шел домой рядом с ним, глядя на беззвучные, трагические слезы, которые лились из глаз мальчика; и когда он беспомощно боролся с этим озадачивающим гневом против несправедливости и жестокости Судьбы, которая забрала у него молодую жену, – гневом, который за эти ближайшие недели ошеломления и отчаяния, наконец, перерос в твердую решимость любой ценой защищать своего единственного ребенка, когда и где он только сможет. Мальчик был всем. Единственным, за что он мог зацепиться.

Постепенно также, Моррис убедил себя, что должен уехать, и его решимость убежать – убежать в любое другое место – переросла в одержимость. Еженедельные объявления о вакансиях в газетах предлагали ему новые улицы, новых коллег, новую школу – возможно, даже новую жизнь. Таким образом он, в конце концов, перебрался в общеобразовательную школу имени Роджера Бэкона на окраине Оксфорда, – там его после недолгого собеседования, длившегося пятнадцать минут, приняли на работу, там он сразу же нашел и арендовал тихую маленькую отдельную квартиру, там все были очень добры к нему – но и там его жизнь протекала так же, как и раньше. По крайней мере, пока он не встретил Бренду Джозефс.

Именно через Питера он вошел в контакт с церковью прихода Сент-Фрайдесвайд. Один из друзей Питера был давним певчим в церковном хоре, к нему вскоре присоединился и сам Питер. А когда пожилой хормейстер, наконец, удалился на покой, в приходе узнали, что отец Питера был музыкантом. Предложение с просьбой взять на себя обязанности органиста было принято им без колебаний.

Гилельс уже заканчивал исполнение затяжным пианиссимо, длившимся несколько тактов, когда звонок возвестил окончание занятий на этой неделе. Одна из учениц класса, длинноногая и темноволосая девушка, задержалась, чтобы спросить, может ли она одолжить пластинку с записью Гилельса на выходные. Она была немного выше Морриса, и, когда он смотрел в ее томные зовущие глаза, подведенные черным карандашом, он снова чувствовал в себе силу, о которой всего несколько месяцев назад не мог даже подозревать. Он осторожно поднял пластинку со стола и плавно сунул ее в протянутую руку.

– Спасибо, – сказала она мягко.

– Хорошего уикэнда, Кэрол.

– Вам тоже, сэр.

Он смотрел на нее, пока она спускалась вниз по ступенькам со сцены, и слушал стук ее высоких каблуков, когда она пересекала главный зал. Как меланхоличная Кэрол проведет выходные? Интересно. И он задумался о своем уикэнде.

Бренда вошла в его жизнь всего три месяца назад. Он видел ее много раз и прежде, конечно, потому что она всегда оставалась после утреннего богослужения, чтобы отвезти мужа домой. Но в это особенное утро это было не просто еще одним поводом. Она уселась, не как обычно на одной из скамеек в задней части церкви, а непосредственно за ним на хорах; и, играя, он посматривал на нее с интересом в зеркало, укрепленное на органе, на ее голову, слегка склоненную набок, на лицо, с задумчивой довольной улыбкой. Когда замерли последние гулкие аккорды в пустой церкви, он повернулся к ней.

– Вам понравилось?

Она спокойно кивнула и подняла на него глаза.

– Хотите, чтобы я еще сыграл?

– А у вас есть время?

– Для вас у меня всегда есть.

Их взгляды встретились, в тот момент ему показалось, что они единственные живые существа в мире.

– Спасибо, – прошептала она.

Память о том первом кратком мгновении, проведенном вместе, была даже сейчас источником лучистого света, который сиял внутри Морриса. Стоя рядом с ним, она переворачивала для него ноты, и не раз ее рука как бы случайно соприкасалась с его собственной…

Так это было, когда началось, и как, убеждал он себя, этим должно было закончиться. У этого не могло быть продолжения. Но ее лицо преследовало его в мечтах, как в воскресенье вечером, так и в последующие ночи оно не давала его мыслям покоя. В пятницу на той же неделе он позвонил ей в больницу. Смелый, безответственный ход. Короче говоря, он спросил ее, не мог бы он встретиться с ней в ближайшее время, – и это все. И так же просто она ответила:

– Да, конечно, можете, – слова, которые вновь и вновь эхом отдавались в его мозгу, словно радостный рефрен Серафима.

В последующие недели пугающая правда постепенно дошла до него: он сделает все возможное, чтобы эта женщина стала его собственностью. Это было не то, чтоб он затаил лютую злобу против Гарри Джозефса. Как бы он посмел? Просто – жгучая, иррациональная ревность, которую не могли успокоить ни слова Бренды, ни ее жалкие мольбы и уверения. Он желал Джозефсу исчезнуть с их пути – и, конечно, он должен это сделать сам! Но только недавно его разум осознал суровую реальность их положения. Он не только желал Джозефсу убраться с дороги: он будет положительно рад увидеть его мертвым.

– Вы долго еще пробудете здесь, сэр?

Это был сторож, и Моррис знал, что с ним лучше не спорить. К тому же было уже четверть пятого – Питер будет дома.

Обычный для вечера пятницы ужин из рыбы и жареного картофеля, обильно приправленных уксусом и томатным соусом, был закончен, они стояли рядом у раковины, отец мыл, сын вытирал посуду. Хотя Моррис долго думал о том, что собирался сказать, разговор ему предстоял нелегкий. Ему никогда раньше не приходилось говорить с сыном о вопросах, связанных с сексом; но теперь было совершенно ясно: он должен был сделать это сейчас. Он вспомнил с сокрушительной ясностью (ему было тогда всего восемь лет), как двоих мальчиков, живших по соседству, посетили сотрудники полиции, и как одного из местных священников доставили в суд, и там осудили и приговорили к тюремному наказанию. Ему вспомнились те новые слова, которые он узнал тогда, слова, которым его научили школьные товарищи, шептавшиеся по углам: скользкие слова, впивавшиеся в его юное сознание, выползая из какого-то отвратительного, наполненного рептилиями бассейна.

– Я думаю, мы можем позволить себе купить для тебя гоночный велосипед через пару месяцев.

– Действительно, папа?

– Но ты должен пообещать мне быть всегда осторожным…

Но Питер его едва слушал. Мысли мальчика мчались также быстро, как велосипед, отправившийся в рейс, его лицо сияло от радости…

– Прости, папа?

– Я спрашиваю, ты с нетерпением ждешь завтрашнюю поездку на пикник?

Питер кивнул, если честно, то ждал он без особого энтузиазма.

– Конечно, но ехать обратно будет довольно скучновато. Как и в прошлом году.

– Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.

Еще обещать? Мальчик неуверенно нахмурился из-за серьезного тона, прозвучавшего в голосе отца, и обтер еще раз без всякой надобности полотенцем тарелку, предвидя некую взрослую информацию, конфиденциальную, и, возможно, для него нежелательную.