– Слушай, – обратился к Окте, – выручи нас. Возьми пока Чапу к себе. Сама понимаешь, первое время придется ютиться у сестры на птичьих правах.

При звуках своего имени такса насторожилась. Встала с подстилки и, подбрасывая на каждом шагу зад, медленно, прихрамывая на кривых ногах, подошла к хозяину.

– Иди на ручки, – сказал он, невесело улыбаясь.

Такса осела на задние лапы и тяжело, с видимым усилием прыгнула к нему на колени. Несколько секунд они преданно смотрели друг на друга.

– Глаза б мои не глядели на это, – внезапно дрогнувшим голосом прошептала Лида и, всхлипнув, поспешно вышла из-за стола. Такса внимательно посмотрела вслед хозяйке.

В прихожей Лида долго втолковывала Окте, что ящики, оставленные в сарае, нужно продать. Теперь они в большой цене. Люди их днем с огнем ищут. Многие пакуются. А после, уже в самых дверях, точно спохватившись, стала наставлять:

– Чапа любит яйцо всмятку. Только смотри, чтоб свежее было.

На следующий день Октя провожала их на вокзале. Такса, натягивая поводок, то и дело рвалась к поезду. Николай был под хмельком и угрюм. А Лида, стоя на площадке тамбура, кричала через голову проводницы:

– Я дала объявление о продаже ящиков. К тебе будут приходить.

Когда поезд отошел, собака легла на землю и закрыла глаза.

– Подбросили на добрую память? – Ухмыльнулся какой-то мужчина, кивнув на таксу. Его птичье лицо брезгливо передернулось. – Драпает наш брат. Драпает. – Рыхлая женщина, повисшая у него на руке, тихо, словно обращаясь к себе, сказала:

– Что с нами будет?

– Вы тоже провожали? – Робко поинтересовалась Октя.

– Угу, – мужчина нехотя кивнул. – У нас теперь что ни день – то праздник. Застолье, проводы. – Он угрюмо посмотрел на блестевшие синевой рельсы. – Что посеешь, то пожнешь. Слышали такую поговорку? Так это про нас с вами.

Октя кивнула и склонилась над собакой. Такса вздрагивала крупной дрожью. Золотисто-рыжая шкура ее бугрилась складками.

Она подхватила собаку на руки, пошла быстрым, торопливым шагом. «Подальше, подальше отсюда».

На привокзальной площади рыхлая женщина нагнала ее, несмело тронула за рукав:

– Простите, – она тяжело перевела дыхание, – я случайно услышала про ящики. Вы их еще не продали?

– Не смей! Я кому сказал, не смей! – Мужчина с птичьим лицом, запыхавшись, подбежал к ним. – Извините. – Он оттеснил женщину. – Извините. Нам не нужны ящики. Моя жена ошиблась.

Октя прижала к себе собаку. Через грубую шерсть перчаток явственно почувствовала нервную дрожь ее тела.

Теперь Октя всюду ходила в сопровождении таксы. В широком, видавшем виды Лидином пальто, нагруженная этюдником и раскладным стульчиком, она с утра вместе с собакой шла в парк. По дороге часто останавливалась отдыхать, прислоняясь к дереву или скамье. Чапа, независимо семенившая впереди, то и дело зарывалась носом в горы палых листьев. Но стоило Окте остановиться, как тут же, словно они были соединены невидимой нитью, она оглядывалась назад. Длинная и приземистая, на выгнутых лапах – она застывала на месте, и только хвост тонко вибрировал от волнения. Случалось, не найдя Октю взглядом, начинала панически метаться, тонко взлаивать. Октя тихо окликала ее, и сердце при этом сладко щемило. Взметая за собой рыжий вихрь листопада, такса стремглав мчалась ей навстречу. И длинные уши, отливающие золотом в свете скупого осеннего солнца, казалось, неслись рядом со стремительно вытянутым туловищем. Она бежала, далеко откидывая назад короткие кривые лапы. Иногда, разогнавшись, тормозила изо всех сил, но пролетала мимо Окти. И тогда, сконфуженно виляя хвостом и опустив вниз седую треугольную морду, медленно возвращалась назад. Она взяла себе за правило охранять Октю во время этюдов. Стоило раздаться малейшему шороху, как тотчас, угрожающе оголив верхние зубы, начинала тихо рычать. Случалось, истомленная своей сторожевой службой, незаметно погружалась в дрему. Очнувшись, виновато оглядывалась и, сделав круг-другой по шуршащей листве, снова замирала. Домой обычно возвращались в ранних сумерках. Осень выдалась ясная, сухая, без дождей. И рыжее в белесых подпалинах тело таксы сливалось в сумеречном неверном свете с ржавчиной палого листа. Октя в тревоге часто окликала собаку, и та, утомленная долгим днем, медленно, валко шла ей навстречу.

По ночам такса, устроившись под Октиной кроватью, тяжело протяжно вздыхала, скребла когтями. Иногда тихо стонала. Октя просыпалась. Опустившись на колени, шептала ей ласковые слова, гладила вздрагивающую спину собаки, ощущая кончиками пальцев хрупкие слабые позвонки.

Этой осенью Октя вдруг ощутила, что в каждой промерзшей насквозь былинке, в каждой заиндевевшей ветке течет своя невидимая жизнь. Короткая, быстротечная по сравнению с человечьей, но такая же переменчивая. С рождением и увяданием. И лист, скользящий по стылой воде легкой утлой лодочкой, и поседевшая, пригнувшаяся от тяжести травинка внезапно обрели свое лицо, свою душу. Она стала замечать сотни вещей, предметов, мимо которых раньше равнодушно скользил ее глаз. Все, что окружало ее – отныне вдруг превратилось в живые существа. Казалось, мир вокруг нее ожил и заговорил. Иногда чудилось, что она глохнет от этих голосов. Ее дом заполнился сухими цветами, травами, причудливыми камешками, извилистыми ветками. Едва прикасаясь пальцами, она переносила их на бумагу, осторожно прикрепляла. Обрамляла простыми рамами. И легкое белое перо на черном бархате, трепещущее даже от дыхания, казалось ей душой, заточенной в темной угрюмой клетке. Суковатая, потемневшая от дождей и ветра коряга тянулась к седому хрупкому одуванчику, который парил над ней в безоблачной выси.

По воскресеньям она выносила свои работы на набережную, прислоняла к парапету. Обычно устраивалась рядом на низком раскладном стульчике. На коленях тихо подремывала Чапа. Люди шли мимо. Иногда на миг останавливались, но тотчас равнодушно отворачивались. Вначале ей было обидно до слез, но скоро привыкла. Она вглядывалась в их лица, вслушивалась в тихий говор. И щемящая жалость охватывала ее душу: каждый из них, как одинокий бесприютный путник, плутает в кромешной тьме.

О том, что ее картины могут быть плохи, старалась не думать. Изредка случалось – за сущие гроши у нее их покупали. Она, не торгуясь, с тихой смущенной улыбкой брала деньги, не пересчитывая, клала в карман. И хоть жила скромно, почти бедно, готова была отдавать их даром, но сама предлагать – стеснялась.

Зима в этом году выдалась морозная, долгая. Октя почти не выходила из дома. Она ниоткуда не получала писем, и это долгое молчание пугало ее. Особенно тревожил Альгис. От него уже который месяц не было никаких вестей. Все письма, посылаемые Октей, оставались без ответа. В душе ее прочно угнездилась тревога. Она назначила себе срок ждать до Рождества. Но миновал и этот день. И тогда Октя решилась пойти к Владасу.

Она тщательно готовилась к этому визиту. Старательно отпарила свое старенькое пальтецо. Из ношеной Лидиной шапки соорудила что-то вроде мехового капора. Хуже всего было с сапогами. Старые, много раз неумело чиненные ею самою, они дышали на ладан. Она густо замазала трещины кремом, отполировала бархоткой. Вначале хотела взять с собой таксу. Даже сшила ей специально для этого случая попонку из побитого молью сукна. Отчего-то казалось, что в присутствии таксы будет чувствовать себя свободней, уверенней. Она подозвала собаку, натянула на нее попонку, застегнула ошейник. Такса возбужденно заегозила у двери, неловко подбрасывая зад и тяжело, по-старчески переминаясь. Октя посмотрела на нее пристально и вдруг неожиданно для самой себя раздраженно крикнула: «Место». Словно впервые, взглянула на нее чужим, отстраненным взглядом и увидела всю ее неуклюжесть, дряхлость. Такса, опустив голову, застыла на месте. Когда дверь за Октей захлопнулась, тихо, жалобно завыла.

У самой калитки Октя в ужасе подумала: «А вдруг Владас в отъезде?» Она нажала на кнопку звонка и в сотый раз повторила давно заготовленную фразу: «У тебя нет вестей от Альгиса?» И потому – когда увидела закутанную в платок Эляну – растерялась и вытолкнула из себя: