– Давай поплывем с тобой летом на пароходе по Волге? – Ей казалось, что там, вдали от Литвы и Владаса, они наконец-то сблизятся.

Он было загорелся, начал строить планы, но через полчаса одумался:

– Нет. Ничего не получится. Мы с отцом уже обещали Эляне, что приедем.

Октя кивнула в ответ и отступилась.

Каждое лето она оставалась одна в раскаленной летним зноем квартире. Знакомым и сотрудникам говорила: «Наконец-то, я отдохну от этой кухни, стирки, магазинов». А сама томилась в тоске, которая наваливалась и безжалостно душила ее. Особенно боялась бессонных ночей. В одну из них она выглянула в открытое окно. Увидела в тусклом свете фонаря серый клочок асфальта, и вдруг промелькнуло: «Ахнуться бы сейчас вниз. И конец всем мучениям». Но тотчас закрыла окно на шпингалет. Легла, сотрясаемая ознобом, в постель. «Что же это вдруг я надумала?» – Билась в ней тревожная мысль. Но какой-то насмешливый голос шептал: «А может – к лучшему? Альгису ты уже давно не нужна. Да и была ли нужна? Всю жизнь к отцу тянулся. И Владасу наконец-то руки развяжешь».

В тот год Альгис поступил в университет. А у Владаса появилась другая женщина. Мир не без добрых людей. И ей, Окте, не только сообщили об этом, но и показали эту женщину и даже дали ее адрес. Октя долго молча смотрела в глаза этому доброхоту. И когда он смущенно умолк, отошла прочь, не говоря ни слова. Осенью Альгис уехал в колхоз на картошку, а Владас, собрав небольшой чемоданчик, исчез из дома. На прощанье коротко бросил: «Я поживу у товарища на даче». И Октя опять осталась одна. Однажды она увидела их вместе, Владаса и ту женщину. Они шли из магазина с покупками, о чем-то тихо говоря между собой. Октя догнала их, прислушалась. «Что тебе сделать на обед?» – Спросила женщина по-литовски. Октя остановилась, точно вкопанная. В это мгновение она поняла, что Владас потерян для нее навсегда. Где-то там у него началась новая, неведомая ей жизнь. Но решила еще раз испытать свою судьбу. В воскресенье она пошла на Зверинец, где был дом этой женщины. Владаса заметила еще издали. В старой ковбойке и шортах он ходил по саду и подрезал ветки деревьев. Осень уже кончалась, последние листья подрагивали на бессильных черенках, но день был солнечный, теплый. Она подошла к изгороди и, пересилив себя, с жалкой улыбкой окликнула:

– Шейменинкас, галима нусипиркти оболю? (Хозяин, можно купить яблок?).

Владас резко обернулся, лицо его дрогнуло. Он бросил секатор на траву и подошел к ней:

– Иди немедленно домой, – процедил сквозь зубы. В воздухе вились струйки горьковатого дыма, это в садах жгли костры. Она шла по улице, загребая носками туфель уже опавший, мертвый, никому не нужный лист. Вечером Владас унес свои зимние вещи. Уходя, дал ей конверт: «Это для Альгиса». Она кивнула, и лишь только дверь захлопнулась за ним, развернула письмо. «Здравствуй, мой мальчик!» – С трудом разобрала она, а дальше ни слова. Почерк у Владаса был путаный, нечеткий, да и по-литовски она понимала плохо. Конверт положила Альгису на подушку.

Альгис приехал через неделю. В тот день она поздно пришла домой. Последнее время пустые комнаты стали непереносимы, и после работы она до изнеможения бродила по городу. Увидев мать, Альгис покраснел, смутился:

– Мама, я прочел письмо отца. Только не нужно, ничего не говори. Я думаю, все к лучшему. Ведь ты не любишь его!

– Не люблю? – Октя испуганно вскинула на него глаза.

– Конечно, не любишь, – с какой-то беспощадной жестокой убежденностью повторил Альгис и недобро усмехнулся. – Не обижайся, но ты из породы каменных. Тебе не понять… – Он осекся. Октя сжалась в комок. – Главное, не мешай отцу. Пусть хоть теперь поживет по-человечески, – твердо, словно это было давно выношенное им решение, сказал Альгис. – Она хорошая, добрая женщина. Хозяйственная. Литовка.

Ей казалось, что каждое слово сына – точно удар плетью – бьет ее по лицу.

– Ты с ней знаком? – Чуть слышно проронила она.

– Знаком, – нехотя процедил Альгис. Внезапно вспыхнул, вздернул подбородок. – Ты сама виновата, что отец ушел. Ты была ему чужим человеком. За столько лет не удосужилась даже язык как следует выучить.

– Да, да, да, – подавленно кивала Октя, а в сознании билась одна-единственная мысль: «Боже мой! Кого я вырастила!».

Видно было в ее лице что-то такое, от чего он вдруг умолк. Подошел к ней. Тронул за плечо:

– Иди ложись. Ты устала, – и уже вдогонку, когда она закрывала дверь своей комнаты, утешающе пробормотал, – за меня не волнуйся. Ко мне она относится хорошо. Мы с ней поладим.

И действительно, они поладили. По воскресеньям и праздникам Альгис уходил к отцу. Октя его не удерживала. Напротив, то и дело напоминала: «Не забудь – отец ждет тебя».

Она оставалась одна, ложилась на тахту и долго смотрела пустыми глазами в давно не беленный потолок.

Жила – точно во сне. А жизнь вокруг нее бурлила и менялась день ото дня. Точно мутный паводок, что вырвался, наконец, на волю из берегов. Но она не замечала ни митингов, ни демонстраций, ни лозунгов на улице. Однажды подошел молодой сослуживец: «Октябрина Иосифовна, я к вам». Она увидела у него в руках список и тотчас потянулась к сумочке, подумала, будто собирает какие-то взносы. Он улыбнулся: «Мы приглашаем вас в Нагорный парк. Придете?». Октя машинально кивнула головой. Но никуда не пошла.

На следующий день в проходной ее остановили и дали какой-то листок. Она скользнула по нему взглядом: «Товарищ! Тебя хотят сделать гражданином второго сорта – только лишь потому, что ты говоришь по-русски». Октя вскинула глаза. Хотела было спросить: «Что это такое?». Но все куда-то спешили, громко переговаривались. Она прошла через проходную, открыла своим ключом библиотеку. В этот день никто из читателей не пришел. Была этому рада. Наконец-то, навела порядок в формулярах.

С работы ушла раньше обычного. Любопытства ради завернула в парк. На центральной аллее толпился народ. Она подошла, прислушалась.

– Они хотят нас выгнать из наших домов, с земли, которую наши отцы освободили от фашизма, – кричал в мегафон какой-то мужчина в нерпичьем треухе, – но мы не уйдем!

На миг Окте показалось, что этот человек ей знаком. Толпа одобрительно зашумела, задвигалась, и она потеряла его из вида. Стала пробираться вперед, то и дело подымаясь на цыпочки, пытаясь разглядеть из-за голов лицо под низко надвинутым околышем. Из кучки людей, стоящих в стороне, громко закричали: – Оккупанты – домой!

В их сторону полетели грязные комки снега и камни. Октя в испуге шарахнулась, но тут же была сдавлена толпой. И замерла, стиснутая ею, точно тисками.

– Они хотят, чтоб наши дети стали людьми без будущего. Но мы этого не допустим! – Снова надсадно прокричал человек в треухе.

Толпа глухо вторила ему:

– Не допустим!

Словно в ответ, несколько голосов хором прокричали:

– Литва – для литовцев.

И снова в ту сторону полетели комки грязи и камни. А сверху – на деревья, на разгоряченные лица людей – падал мелкий чистый снежок. Кроны сосен грозно шумели под порывами ветра. Изредка каркали перепуганные вороны. Но все заглушал людской гул. Будто схлестнулись две волны, две злые силы. Борются, стараясь пригнуть одна другую, втоптать в землю. В нечеловечьем ожесточении готовы биться до последнего. Казалось, ни кровь, ни жертвы не могут отрезвить их. И она вдруг явственно почуяла, как пахнуло ненавистью.

С трудом прокладывая себе путь, выбралась из тисков толпы. Шла по улице, а в голове билось: «Неужели Владас тоже кричит теперь: «Литва для литовцев»?». Уже не первый раз ловила себя на мысли, что думает о муже. И где-то глубоко, в потаенном уголке сознания – живет, шевелится зернышко надежды. Часто, возвращаясь домой, напряженно вглядывалась в свои окна. Иногда казалось, что там, за тонкой кисеей занавески, ее ждет Владас, ждет пусть не очень радостная, но прочная, устоявшаяся жизнь. Густая, слепая темнота, сочившаяся из оконных проемов, пугала, отрезвляла ее: «Уймись, не терзай себя понапрасну. Ясно, что это конец». И сегодня, приближаясь к своему дому, вдруг ускорила шаг. Сердце гулко забилось, но еще из-за угла увидев зияющую темноту окон, круто повернула назад. Бесцельно побрела в быстро густеющих зимних сумерках. Наконец свернула на Кальварию. Но едва переступила порог и увидела сумрачную, хмурую улыбку Лиды, подумала: «Напрасно я пришла». По тому, как Лида разливала чай, как подрагивала ее пухлая рука с врезавшимся в кожу обручальным кольцом, Октя почувствовала, что и в этом доме не все ладно. И, словно идя по нескончаемому лабиринту своих невеселых мыслей, тихо сказала: