— Мергайте, мергайте (девушки, девушки), — начинала она выводить низким скрипучим голосом.
И это звучало как национальный гимн независимости маленькой, но гордой Литвы. Осью этого дома, где царил армейский порядок, была моя двоюродная сестра Лина. Горячий завтрак, обед из трех блюд, ужин не позднее шести и стакан кефира на ночь — все это соблюдалось Стефкой с неукоснительностью войскового устава. Музыка, драмкружок, школа и французский язык два раза в неделю лежали на плечах энергичной, нигде не служащей Белки. Немудрено, что Лина чувствовала себя узницей. И потому, завидев в прихожей желтый чемодан, она что силы начинала вопить: «Вероничка! Вероничка пришла!» Я была для нее вестником хоть и временной, но безграничной свободы и веселья. Что касается тетки, то она сразу брала быка за рога:
— Покажи свой дневник, — первое, что требовала Белка от меня. Листая испещренные замечаниями страницы и неодобрительно покачивая головой, цедила сквозь зубы. — Запомни, пока не исправишь двойки, ты из этого дома шагу не ступишь.
В тот же день, крепко держа меня и Лину за руки, она вела нас в закрытый распределитель, где покупались одинаковые нарядные платья и туфли. Потом мы шли в кафе — мороженое. А дома Белка, расплетя наши тугие иссиня-черные косы и причесав обеих на прямой ряд, наряжала в новые платья, подводила к зеркалу, в котором отражались два лица поразительного сходства — округлые, с ямочками на щеках, с одинаково капризно изогнутыми губами и карими глазами, испещренными золотистыми крапинками. Мое чуть пониже — я была младше.
— Суламифь и я тоже были похожи как две капли воды. Нас даже Шошана путала. Мы же близнецы, — однажды неосторожно обронила Белка, и глаза ее подозрительно заблестели.
— Суламифь? Кто это? Моя мама? — Вскинулась я — и тут же перешла в наступление. — Что молчишь? Вы считаете, что я маленькая и ничего не понимаю!
Но Белку не так то легко было сбить с толку:
— Не фантазируй! — оборвала она. — Поторапливайся, мы идем фотографироваться.
Обычно кутеж затягивался на несколько дней. Лина старалась в это время выжать из жизни все, что можно. И тетя, пасуя перед ее бешеным напором, позволяла нам пропускать школу, несчетное число раз кататься на каруселях и чертовом колесе, пропадать целыми днями в зоопарке или в кино. Но спустя какое-то время Белка трезвела и наступали суровые будни. Она бралась за наше воспитание:
— Как ты выдавливаешь пасту из тюбика? В какой руке держишь вилку? Где твой носовой платок? Покажи свои тетради.
После вольготной жизни в доме Аврама для меня эта была сущая каторга. И потому в отсутствии тетки, интригуя на непримиримой вражде между ней и Стефкой, я выманивала всеми правдами и неправдами свой желтый чемодан с тем, чтобы снова отправиться в путь. Стефка со вздохом вынимала из шкафа, загодя приготовленную ею стопку старых Лининых платьев, юбок и кофт, складывала их в чемодан. И мы выходили на лестничную площадку, где она вызывала лифт. Через минуту оказывались в гулкой прохладе вестибюля, украшенного мозаикой, изображающей улыбчивую трактористку, летчика с парашютом и счастливых детей в пионерских галстуках с горном и барабаном. Высокая тяжелая дверь с тугой пружиной поддавала сзади шлепка. Мы шли через сквер к остановке седьмого трамвая. Стефка, постигшая всю подноготную нашей семьи, знала, что мной сделан единственно верный выбор. Только Хана могла выдержать бешеный напор Белки, не желавшей выпускать меня из своих крепких рук. Остальных сестер она держала с детства в ежовых рукавицах. Стефка сажала меня в первый вагон, долго и обстоятельно объясняя кондуктору, где он должен меня ссадить. Потом всучивала чемодан и сетку, наполненную кульками и свертками:
— Бери, бери! И не гости там долго. Им самим есть нечего, — сурово напутствовала она.
Трамвай, дребезжа на стыках рельсов, увозил меня на Жверинас, окраину города, смыкающуюся с лесом и застроенную приземистыми довоенными домишками. Но и среди этих домов, дом Каганасов, был самым неказистым. Покосившийся деревянный заборчик, калитка на одной петле, привязанная для прочности к столбику цветным лоскутком — обрывком давно пришедшего в негодность халата тети Ханы. Едва я ступала на крыльцо, как тотчас из дома начинало доноситься собачье поскуливание. Дверь широко распахивалась, и прямо под ноги выкатывался визжащий от восторга черно-белый лохматый шар, псина неведомых кровей по кличке Мушка. А следом за ней братья Зяма и Яша. Оба узколицые, худые и нескладные, все в своего отца Бенчика Каганаса, мужа тети Ханы. Меня тянули в дом, где передавали в руки тетки как призовой кубок. Она вдавливала мое лицо в свою пышную грудь так, что перехватывало дыхание.
— Прибежала все-таки! Белка вчера хвасталась, что ты у нее. А ты лахи под пахи — и к нам.
— Осторожно! Не задуши ребенка, — доносился тихий голос Бенчика.
Кольцо рук ослабевало. Тетка отстранялась на расстояние вытянутой руки:
— Боже мой! Посмотрите, какая она худая! Кожа и кости. Ты ешь что-нибудь или фигуру держишь? Накрывайте на стол, — кричала она и мчалась на кухню.
И тогда наступал черед Бенчика, который бережно брал меня за подбородок. Заглянув в глаза, дотрагивался губами до лба и шептал на ухо:
— Бе-ре-ни-ка.
Никто, кроме Бенчика не называл меня этим прекрасным таинственным именем, от которого захватывало дух. И я, переполненная любви и благодарности к этому человеку, обхватывала его шею руками:
— Бенчик, сделай мне карусель!
Он начинал меня кружить под надрывный лай обезумевшей от счастья Мушки.
А я с высоты полета с плохо скрываемым торжеством смотрела на Зяму и Яшу. Бенчик при мне никогда не кружил их. В моем присутствии он относился к сыновьям сдержанно и даже отстраненно.
При всей своей внешней схожести братья резко отличались друг от друга. Старший, Яша, вечно в бегах и заботах. Его карманы всегда полны всякого добра. В любую минуту он готов к выгодному обмену. Перышки, резинки, карандаши, гашеные марки — все идет в ход. Среди этого богатства есть и свои жемчужины — часовые пружинки, молоточки, винтики, которые он постоянно клянчит у деда. Они хранятся в его тумбочке в коробке из под монпансье. Зяма на суету брата смотрит свысока. Для него главное — книги. Но не любые, а по математике и истории. Каждый день ровно в два часа он сметает Яшины сокровища на край стола и строго приказывает:
— Садись за уроки.
Сам садится с книгой рядом, как надсмотрщик. Зяма уроки никогда не делает: каждое слово учителя у него врезается в память намертво, а для письменных заданий есть перемены. Но Яше не до учебы, у него в голове все время прокручиваются комбинации обменов. И Зяма время от времени его понукает:
— Думай! Пиши!
— Ты у нас, нивроку, таки да любишь учиться, — издевается над внуком Аврам, — в каждом классе по два года — такое нужно уметь.
— Что ты понимаешь, дед? Школа — это тебе не твой хедер, — парирует Яша. — И вообще я ждал Зямку. Вместе веселей учиться.
… В доме Каганосов все было просто и бедно. Домотканые половики на полу. Вокруг стола — грубые стулья с обтрепанной обивкой. Деревянный скрипучий диванчик, а рядом — шаткая этажерка, забитая таинственными толстыми книгами. У меня от запаха этих книг, которые нужно было почему-то листать слева направо, странно холодело внутри. Они были исписаны необычными квадратными буквами, похожими на жучков. Едва выпадала свободная минута, как Бенчик тут же углублялся в них. А по субботам, накинув на плечи ветхий белый шарф с черными полосками и бахромой на концах, он становился лицом к стене и нараспев читал самую потрепанную из книг с давно уже стертой позолотой на корешке. Над своими книгами Бенчик просто трясся. Никто в семье кроме него не смел их тронуть даже пальцем. Особенно дорожил Торой. Он укладывал ее в потертый кожаный старый портфель вместе с указкой, которой при чтении водил по строчкам, и прятал за шкаф. Ко всему остальному, кроме книг, Бенчик был равнодушен. Еда, одежда, деньги — все это лежало на плечах Ханы. Правда, изредка приходили посылки с изрядно поношенными вещами для Зямы и Яши. Тут были клетчатые пиджаки с протертыми локтями, но зато с металлическими пуговицами, короткие, чуть ниже колена, уже заплатанные брюки, и ботинки с оббитыми носами. Их присылал из таинственной страны Америка дядя Бенчика — Гирш. Но и это было подспорьем, в том бескрайнем море нужды, в котором Хана барахталась изо дня в день, из года в год. Всем казалось, не ропща и не унывая. Но кто, кроме Зямы, младшего из сыновей, ее советчика и защитника, знал, как было в действительности? Теперь, когда достигла ее возраста, понимаю, какая скрытная и гордая была Хана — самая старшая из сестер Голь.
