Зоя Петровна хотела перед отъездом взять с нее слово каждую неделю писать. Но потом подумала, что слову этому — грош цена. И ничего не стала говорить.

Симочка уехала в середине июля. Теперь, возвращаясь домой, Зоя Петровна, наскоро перекусив всухомятку, сразу хваталась за очередную рукопись, полученную в издательстве. Стараясь не вслушиваться в настороженную тишину пустой квартиры, работала далеко за полночь, с тем чтобы потом провалиться в короткий чуткий сон, а утром снова бежать на работу. Нужны были деньги, чтобы залатать прорехи, связанные с отъездом Симочки в Москву. На ней висели долги — Даше, в кассу взаимопомощи и аванс, взятый в газете на месяц вперед. А впереди маячили долгие пять лет учебы дочери в столице. Она боялась, что такую круговерть ей долго не выдержать, но старалась об этом не задумываться.

В конце августа, когда она сдавала очередную работу в издательстве, главный редактор позвал ее в свой кабинет, кивнул на растрепанную пухлую рукопись на краю стола и сказал с нехорошей усмешкой:

— Наследство покойного Шульца. По его требованию это, — он брезгливо дотронулся до рукописи, — внесли в темплан два года тому назад. Эти Абрамы и Сары всю войну просидели в тылу, как тараканы за печкой, а теперь выползли на свет божий героями. Ну владейте! — и протянул ей рукопись. — Договор у бухгалтера. Аванс пятьдесят процентов. Если надо, добавим еще. — У самой двери со значением обронил: — Не торопитесь. Авось погода изменится к лучшему.

Зоя Петровна слушала его с непроницаемым лицом, стараясь думать лишь об авансе. Она расписалась в договоре, получила две запечатанные пачечки нарядных похрустывающих пятирублевок, к которым все еще никак не могла привыкнуть после реформы, и, окрыленная, помчалась на почту, чтобы отправить Симочке ровно половину. Оставшиеся деньги мысленно распределила между Дашей и кассой взаимопомощи.

Лишь дома Зоя Петровна разглядела, что рукопись прошита суровыми нитками. Она открыла ее наугад и застыла от изумления: в глаза бросились выпрыгивающие из строк литеры «а» и «е», как в журнале, который она нашла у Симочки под матрацем.

Зоя Петровна глянула на картонную самодельную обложку. На ней красным карандашом было выведено: «Записки партизанской медсестры. Документальная повесть», а сверху — крупными печатными буквами «Р. С. Квитко». «Неужели Рива Сауловна? Не может быть! Наверное, совпадение», — подумала она и открыла первую страницу.

«20 июня 1941 года я приехала в Минск навестить свою мать. Она была неизлечимо больна. Мой сын в это время был на военных сборах. На рассвете началась война. Через неделю город заняли немцы».

«Дальше, дальше», — торопила себя Зоя Петровна, выхватывая взглядом абзац за абзацем. И вдруг наткнулась на строчки:

«Никогда не забуду 13 августа 1941 года. В тот день первую партию евреев загнали в гетто. В этом районе отключили электричество. Ночью, при свете коптилки, я принимала роды. Родился хороший здоровый мальчик. Роженица была молодая. Лица ее я не разглядела — было темно. Запомнила лишь имя — Златка и длинную толстую косу. Во время родов она кричала «Момэлэ» (мамочка). А я мыла руки и плакала — накануне умерла моя мать».

Чувствуя, как ее охватывает нервная дрожь, Зоя Петровна начала лихорадочно перелистывать рукопись.

«Узнав, что я медсестра, меня пообещали отвести к партизанам. В тот год осень выдалась очень холодная. В начале сентября уже выпал снег. У меня из обуви были только босоножки. За мной пришел мальчик, на вид лет десяти. Я испугалась и не захотела с ним идти. Но он мне сказал: «Тетенька, не бойтесь, я до вас провел уже двадцать человек. Идемте, в отряде много больных, нам нужны медики». Мальчик обмотал мои ноги тряпьем и подвязал веревками где-то раздобытые им мужские калоши. Два дня он меня вел глухими проселочными тропинками. Шел дождь со снегом, наша одежда насквозь промокла. Земля превратилась в месиво, каждый шаг давался с трудом. На ногах налипало чуть ли не по пуду грязи. И я думала, что не дойду.

На третий день мы вышли к партизанской зоне, к Смолевичским лесам. Забегая вперед, скажу, что вскоре меня перевели в семейный партизанский отряд, куда принимали женщин, стариков, детей — всех, кому удалось бежать из гетто. В 43-м году Минское гетто было полностью ликвидировано».

Зоя Петровна захлопнула рукопись. «Нет! Это выше моих сил», — выкрикнула она в гулкую пустоту квартиры. Походив по комнате, снова взяла рукопись и открыла ее наугад.

«Партизан мучила чесотка. Я предложила лечить дегтем. Достали железную бочку, сделали отверстия, положили туда березовую кору и разожгли под бочкой костер. Оттуда потек деготь. За месяц мы вывели чесотку. За это командир отряда наградил меня сапогами».

На следующий день Зоя Петровна пришла в издательство и, положив рукопись главному на угол стола, мелкими тычками начала отодвигать ее подальше от себя.

— Слишком много правки. Большой материал. Мне это не под силу.

— Честно говоря, я бы тоже не взялся, — понимающе вздохнул главный, — я их на дух не терплю. А как складно врут! Хотя всему миру известно, что по их части — деньги и махинации. А когда дело касается войны или работы, все на Ивана валят.

— Иван — еврейское имя, — оборвала его Зоя Петровна.

Она вышла не прощаясь и направилась прямо в бухгалтерию, где отдала все до копеечки, не оставив себе даже на питание. И все равно осталась должна. После этого разговора долго грызла себя: «Почему не сдержалась?» Теперь кормушка в издательстве для нее наглухо захлопнулась. «Но если бы я и на сей раз смолчала, — оправдывалась Зоя Петровна перед собой, — я бы себя возненавидела».

Зимой дочь неожиданно вернулась. Как Зоя Петровна ни допытывалась, Симочка и слова не проронила о том, что с ней произошло в Москве. Она подозревала, что Симочка срезалась на первой же сессии, и даже попыталась ее утешить:

— Ничего страшного. Подучишься за зиму и в следующем году…

— Мама, не суетись. Сама знаю, что мне делать, — оборвала дочь, — я не собираюсь пять лет жизни угробить на то, чтобы стать училкой географии в сельской школе. Ничего другого мне без связей не светит.

И ни слова не говоря, устроилась на завод ученицей токаря. Теперь выходила из дому, когда за окном начинало светать. До конца не проснувшись, ехала на другой конец города, стоя в переполненном дребезжащем трамвае и крепко держась рукой за поручень. Случалось, задремывала, хоть вагон покачивался на ходу и гремел на стыках рельсов. Придя с завода и наскоро поужинав, валилась точно подкошенная. По воскресеньям отсыпалась до полудня. Нехотя вставала, завтракала без аппетита и до вечера, валяясь на диване, лениво листала какую-нибудь книгу. Иногда застывала, глядя в потолок. И тогда ее гладкий лоб пересекала первая тонкая бороздка.

Зоя Петровна, не зная, что делать, бегала советоваться к Даше. Но та еще больше нагоняла страху и, не слушая никаких оправданий, крыла Зою Петровну на чем свет стоит:

— Не пойму я тебя, Петровна, вроде и ученая, и на такой работе, а дурей тебя редко встретишь. Ты хоть знаешь, где работает твоя дочь? Она там одна девчонка-то. Вокруг мат, мужики-охальники, так и норовят ущипнуть, прижать в темном углу. Работа тяжелая, грязная. Она от тебя все скрывает. Жалеет. А ты вроде поганого гриба: ни себе, ни людям. Не знай тебя, подумала б, что ты ей не родная: столько лет около начальства трешься, а свою кровинку пристроить не можешь. Да будь у меня такая доча, она бы как краля жила. На работу на каблучках ходила, на машинке печатала. Чай начальнику подавала.

Расстроенная Даша била кулаком по столу. А потом, жалея Зою Петровну, швыряла на стол пачку папирос:

— Кури! Это у меня от последнего кавалера осталось. Из прихлебал оказался: выпить, переспать — за милую душу. А что по хозяйству сделать или копейку какую в дом — дудки. А мне такой ни к чему. Ну че? Поедим? — и начинала звенеть посудой. — У меня селедочка-малосолка есть, огурчики, капустка. Выпить кой-чего. Наготове держу, вдруг ухажер стоящий подвернется, — Даша невесело хихикала.