В конце концов сторговались на том, что Симочка клятвенно пообещала приезжать по выходным. Причем не на жалкий час или два, а на целый день.

По воскресеньям Зоя Петровна, не дожидаясь санаторного завтрака, наскоро выпив стакан кефира, поспешно выходила из палаты. Вначале быстрым шагом шла по плотной песчаной кромке пляжа, вылизанной до гладкости прибоем. Затем через дюны сворачивала в лесок и уже по извилистой тропинке, протоптанной отдыхающими среди бугристых корней высоченных сосен, устремлялась к автобусной станции. Отсюда начинался городишко, прилепившийся к янтарному заводику. Устроившись в тени, на лавочке, она терпеливо поджидала дочь.

В один из своих приездов Симочка, выйдя из автобуса и наскоро чмокнув мать в щеку, бухнула:

— Мам, у меня появилась возможность уехать на ПМЖ. Нужно решать, не откладывая, пока не перекрыли границу.

В первый миг мать подумала: «Глупый розыгрыш». Даже улыбнулась.

— Мне нужна моя метрика, — нетерпеливо сказала Симочка.

— Какая метрика? — отозвалась мать слабым голосом, уже понимая, что все всерьез. — Нет у тебя метрики. В войну было не до бумажек.

— У всех есть, а у меня нет, — язвительно усмехнулась дочь. — Скажи прямо, что не хочешь меня отпускать. Будь твоя воля, ты бы меня пришила к своему подолу.

Вот тогда Зоя Петровна и проскрежетала, словно металл о металл:

— Знаю, откуда ветер дует, — с Герцена! — не помня себя, крикнула: — Я давно предупреждала, рано или поздно они затянут тебя в свой кагал!

— Кагал! — побледнела Симочка. — А ты, оказывается, антисемитка! Думаю, ненамного лучше тех, кто в этом городишке зимой сорок пятого глазел, как евреев загоняют в море и расстреливают.

— Разве здесь тоже это было? — осела на скамейку Зоя Петровна.

— Представь себе — было! Некоторые из местных выходили даже с ружьишком. Ты бы, конечно, до этого не докатилась. Просто закрыла бы двери и ставни, чтобы не видеть и не слышать. Ведь ты такая осторожная, предусмотрительная. А на другой день сделала бы вид, что не понимаешь, почему у твоего дома снег красный от крови.

Не прощаясь, дочь круто повернулась и побежала к уже отходящему автобусу, который направлялся в город. А Зоя Петровна, ослепнув от подступивших слез, побрела в сторону леса. И там, прижавшись лбом к стволу сосны, теплому, шершавому и липкому от смолы, дала волю рыданиям, выкрикивая срывающимся голосом: «Ненавижу!». Это «ненавижу» включало в себя многое. И неотступно преследующую ее войну. И Симочкино «у меня есть возможность», точно Зои Петровны нет на свете. И своевольно вырвавшееся на свободу слово «кагал», все эти годы хранившееся под спудом. И семью Квитко с улицы Герцена. Она давно пришла к выводу, что именно там таится корень всех ее нынешних неурядиц и бед с дочерью.

На улице Герцена, в двухэтажном доме с красной черепичной крышей и нелепыми башенками в псевдоготическом стиле, принадлежащем когда-то прусскому генералу и разделенном после войны на коммунальные клетушки, жила закадычная Симочкина подружка — Поля Квитко. Она вошла в Симочкину жизнь в первый же учебный день во время переклички по классному журналу. Едва Зоя Петровна, в ту пору учительница начальных классов, произнесла фамилию Квитко, как пораженная Симочка обернулась в сторону задней парты и с интересом уставилась на Полю своими зелеными, цвета подзаборного лопуха, глазами. И Зоя Петровна была вынуждена ее строго одернуть: «Серафима Квитка, повернись и сядь ровно». Демонстрируя всему классу, что хоть Симочка ей и дочь, но послаблений для нее не будет.

Удивление Симочки было связано с поразительным сходством фамилий, не совпадавших лишь последней гласной и ударением. Как ни странно, различие единственного звука соответствовало их совершенной несхожести. Строгое Квитко отражало основательность и далеко не детскую рассудительность Поли. В то время как легковесная цветочная фамилия Квитка точно подталкивала взбалмошную Симочку на легкомыслие, сумасбродство и капризы. Они и внешне были полной противоположностью — Симочка, светлая, с вечно топорщащимися тугими колечками волос, выбивающимися из строгой школьной прически, и смуглая Поля, с ее длинной, блестящей, гладкой смоляной косой и бархатной родинкой на щеке.

Хоть табели их почти не отличались, но достигалось это разной ценой. В то время как Симочка, по своей нерадивости, хваталась за учебу лишь на излете третьей четверти, Поля упорно и добросовестно тянула школьную лямку весь год.

Зоя Петровна дружбу, вспыхнувшую между девочками, не поощряла. Впрочем, как и всякую другую, считая, что самое надежное в жизни — держаться особняком. Но где ей было устоять перед напором Симочки, для которой воля матери никогда и ничего не значила? Для Симочки всегда главным было то, чего хотела она сама. А добиваться своего дочь всегда умела. У нее, как у прирожденного стратега, наготове был арсенал различных средств: ласка, истерика, показное страдание, голодовка, бойкот — всего не перечислить. Вживаясь в очередную роль, она никогда не забывала, что это всего лишь игра, и не испытывала в глубине души ни страдания, ни смуты. В то время как Зоя Петровна тяжело и всерьез перемалывала в себе все раздоры. Когда Симочка на большой перемене взяла Полю за руку и сказала, заглядывая ей в глаза: «Давай будем дружить», — Зоя Петровна поняла: так тому и быть. И в очередной раз отступила перед дочерью. Хотя ее многое отпугивало в семье Квитко. В первую очередь прочерк в классном журнале в графе «родители».

Впрочем, в послевоенное время это была не редкость, у ее дочери Симочки вместо имени отца тоже стояла короткая черточка. Но с родителями Поли была подозрительная неясность. В день, когда ей исполнилось восемь лет, Поля принесла в школу маленькую, размером с карандаш, самодельную куклу, вырезанную из плотного картона, и к ней комплект ярких разноцветных платьишек, сарафанов и даже маленький кружевной фартучек, вырезанные из разноцветной бумаги. И еще открытку с неумело нарисованной собачкой, у которой все лапы глядели в одну сторону. «Это подарки от папы и мамы», — сияя, сказала Поля и начала аккуратно все укладывать в большой конверт, склеенный из грубой серой бумаги. На конверте крупными буквами было написано: «Карагандинская область, Карбас, Чурбай-Нуринское п/о». Зоя Петровна даже не успела испугаться, но Поля, уже перехватив ее взгляд, побледнела, засуетилась и стала наспех все запихивать в портфель.

А на другой день в школу пришла ее бабушка, маленькая сухонькая Рива Сауловна. И заведя разговор о том, как трудно Поле справляться с арифметикой, вдруг не к месту ввернула: «Она ведь круглая сирота. Ни отца. Ни матери».

Зоя Петровна, опустив глаза, сочувственно кивнула. Она не собиралась уличать старуху во лжи. Хотя знала — за этим проклятым «Карбас, Чурбай-Нуринское п/о» маячит колючая проволока и часовые на вышках. Было время, когда она сама раз в два месяца выводила этот ненавистный адрес химическим карандашом на крышке посылочного ящика. Наслюненный грифель, ныряя на шероховатостях и впадинах фанеры, издавал омерзительное шуршание, точно скребущаяся мышь. И она чувствовала, как от этого звука по ее телу пробегают мелкие мурашки.

И еще Зою Петровну настораживала обстановка удушающей любви, переходящей порой в истерическую, что царила в двух крохотных комнатках на улице Герцена. При этом бабушка с внучкой ютились в меньшей, а та, что побольше, служила чем-то вроде перевалочного пункта для многочисленных родственников Квитко. Пожив и оглядевшись, все эти Фиры, Иды, Изи, Натаны — бесчисленные тетушки, братья, сестры, племянники, неизвестно какими путями преодолевая рогатки и строгости паспортного режима, постепенно устраивались и оседали в городе. А в дальнейшем всякими правдами и кривдами, путем головоломно сложных многоступенчатых обменов, добивались своего — въезжали в этот же дом или какой-нибудь поблизости, но уже на законных основаниях, с ордером в руках. Несмотря на толкотню, суматоху и узлы с вещами, громоздящиеся по углам, в комнатках царил порядок: кровати были застелены белыми пикейными покрывалами, полочки — газетами, украшенными замысловато вырезанными кружевцами, а пол застлан домоткаными пестрыми половичками.