— Что тебе не сидится на месте, дед? Ты как Агасфер.

— Кто это? — подозрительно спрашивает Аврам.

— Вечный Жид, который не может на этом свете найти себе пристанища.

— Жид, то я жид, — смеется дед, — но, к сожалению, не вечный. Это меня и останавливает.

Ровно в полночь звонит Лина.

— С Новым годом, с новым счастьем тебя, сестричка! Я тут накропала стишата. «Эмигрантский вокзал», — и начинает негромко глубоким глуховатым голосом:

Здесь провожают, как хоронят:

Последний поцелуй в слезах,

Крик, припечатанный ладонью,

И вниз опущены глаза.

А сердце плачет скорбной скрипкой,

И рук сцепленных не разнять.

Но за дрожащею улыбкой

Уже видна чужбин печать.

Внезапно она вскрикивает:

— Ты хоть понимаешь, что произошло? Нет нашего «биг бэнда»! Нет и уже никогда не будет.

До меня из трубки доносятся звуки музыки, шум, чей-то протяжный голос:

— Ли-ну-ся, где ты? Иди сю-да, Ли-ну-ся!

— Что у тебя с Зямой? — спрашивает Лина чуть слышно.

— Ничего, — небрежно роняю я. — Братская любовь.

— Хочешь, сейчас за тобой заеду?

— Нет, не надо, — искренне отнекиваюсь я.

— Глупая! Нам теперь нужно держаться друг за друга. Кто у нас здесь остался? Ты, да я, да мы с тобой.

И она приезжает, почти насильно натягивает на меня какое-то платье, я закалываю его ворот Зяминой брошкой-корабликом, и мы едем на другой конец города. Лину встречают восторженными криками, хлопушками, конфетти, серпантином и шампанским. Вскоре понимаю — это не столько компания, сколько свита, где царит моя сестра. И я становлюсь одной из приближенных. Среди нас изредка появляется Линин муж — Антанас. Молчаливый, среднего роста и ничем не примечательный. Всегда с раздутым портфелем, где среди бумаг уютно умостились два-три плавленых сырка, бутылка кефира, булочка. Он присоединяется к нам, но ненадолго, обычно, ровно в семь прощается:

— Мне пора. Я на Проспект к Марите. Ты со мной? — спрашивает он Лину.

Антанас упорно называет дочь на литовский лад, и это раздражает не только Белку и полковника, но даже Лину.

— Маша, Маша! — раздраженно поправляет она, — сколько раз повторять? Езжай. Я задержусь.

Лина машет ему рукой и остается. Как у истинной правительницы, у нее всегда много дел. Она охотно хлопочет за каждого из нас: что-то достает, кого-то устраивает. У моей сестры чуть ли ни полгорода знакомых — работа на телевидении распахивает перед ней многие двери. Но и мы, ее поданные, всегда должны быть под рукой: «Сходи, пожалуйста». «Отнеси, пожалуйста». «Позвони, пожалуйста». В один из дней Лина меня посылает на улицу Тилто, к Гуте:

— Постарайся ей понравиться. Изумительная старуха. Работает в центральной библиотеке, — напутствует меня Лина и вручает сборник своих стихов «Быть любимой я хотела», месяц назад он вышел в Москве и еще пахнет клеем.

Мне ужасно не хочется тащиться в сырой мартовский день на улицу Тилто, но и отказать неловко — Лина водит меня по концертам, спектаклям, вечеринкам. Я безвольно, словно тень, следую за ней. Иногда меня охватывает оторопь: «Что со мной происходит?» А потом смиряюсь: «Почему бы и не пойти? Все равно моя жизнь превратилась в череду серых дней?»

Гутя оказалась хрупкой маленькой старушкой с лучистыми серо-голубыми глазами и седыми букольками. Я вручаю ей книгу и порываюсь уйти, но она упрямо тащит меня в комнату.

— Нет, нет и не думайте. Попьем чайку, поговорим.

Она уходит на кухню, и я осматриваюсь. В центре комнаты стоит круглый стол на львиных лапах, у окна — рояль, на стенах в металических тонких рамках развешаны рисунки, выполненные карандашом и акварелью. Под каждым надпись. Я обхожу их один за другим: «Енисей зимой», «Домик», «Сугробы выше крыши», «Ледоход», «Окрестность». Всюду скудная природа и убогость.

— Это рисунки моего мужа, — слышу за спиной голос Гути. — Станислав был архитектором. — Она произносит имя Станислав на польский лад — с ударением на середину слова.

— Что он строил в этой глуши? — вырывается у меня.

— Видите ли, — Гутя пристально смотрит на меня, потом говорит размеренным отстраненным голосом, — мой муж отбывал там ссылку. Станислав ненавидел псевдоклассический сталинский стиль. Доказывал, что он пошлый и безвкусный. Муж был поклонником Антонио Гауди, тот считал, что архитектура должна копировать творения Господа Б-га. Вы слышали об этом архитекторе?

— Нет, — честно признаюсь я.

— По его проекту застроена Барселона, — Гутя на секунду задумывается, — приходите ко мне на работу. Спросите Августу Вацлавовну. У нас в книгохранилище есть изумительные альбомы Барселоны.

Гутя подходит к акварели, на которой изображен домик, заваленный сугробами:

— Вот здесь Станислав прожил пять лет. А это мой майонток (усадьба). — Улыбается она и показывает на карандашный рисунок, висящий на противоположной стене. За редкой изгородью из жердей чернеет избушка с двухскатной крышей, рядом сарай с распахнутой настежь дверью, за изгородью — чахлые кустики, одинокое дерево и река.

— И вы тоже? — выдыхаю я.

— Как польская националистка. Там мы и познакомились. — Гутя пристально смотрит на меня и смеется. — У вас с Линой поразительное сходство. Даже в выражении лица. Когда она удивляется, то также вскидывает брови и приоткрывает рот.

— Мы с ней двоюродные сестры.

— Вы тоже пишете стихи?

— Нет, у меня нет таланта, — словно оправдываясь, говорю я.

— Вы неправы. У каждого свой дар. Вы просто в себе еще не разобрались, — Гутя осуждающе поджимает губы. — Б-г никого не выпускает в этот мир с пустыми руками. Не зря дети рождаются со сжатыми кулачками. И если мы в себе это глушим, то природа строго спрашивает с нас. А главный талант — это умение радоваться жизни. Каждому дню. Там, — она кивает на один из рисунков, — выживали лишь такие.

Я замираю, словно передо мной приоткрывается дверь в другой мир.

Гутя накрывает стол салфеткой, приносит сахарницу, печенье, расставляет чашки и разливает чай. Она усаживает меня за стол, а сама начинает листать сборник.

— Вы знаете, у вашей сестры несомненно есть дар. У нее встречаются пронзительные строчки.

— Всего лишь строчки? — обижаюсь я за Лину.

— Что вы! Даже одна строчка много значит. А здесь их немало. Посмотрите, например, вот эта:

Мятежная — строю последний приют,

Где хлебы смиренья на стол подают.

— Или здесь:

Наши души — сиротские дети,

Ищут нас средь пожарищ страстей.

— В своих стихах ваша сестра совсем другая, чем в жизни, — задумчиво произносит Гутя и пытливо смотрит мне в глаза. — А впрочем, так и должно быть. Творчество, вроде купели, очищает человека и возвышает над суетой.

— Как тебе Гутя? — допытывается у меня Лина на другой день, — о чем вы беседовали?

— Об ее муже, о твоих стихах.

— А о сыне?

— Разве у нее есть сын? — я пожимаю плечами. — Она ничего не говорила о нем.

— Значит, ты ей не показалась, — произносит Лина торжествующим голосом и вдруг набрасывается на меня. — По кому ты носишь траур на своем лице? Кто у тебя остался в твоем Дубровске? Мужчина твоей мечты?

— Не болтай глупости, — неохотно отвечаю я, — никого у меня там нет.

— А были? — ее глаза сверкают любопытством.

Лина любит выпытывать подноготную своих подданных. Но мне нечего ни скрывать, ни рассказывать. Несколько скоротечных, как простуда, романов не оставили в моей душе и следа.