Этот приемный покой кажется мне странно знакомым. Сестра записывает мое имя, которое не мое, и несуществующий адрес; я придумала название улицы, потому что мне нравится, как это звучит: Ром-роу, 33. Ром-роу, место, где пираты выращивают зелень в своих садах. Приемный покой кажется знакомым потому, что в прошлом я не раз попадала в очень похожие, только тогда у меня были настоящие симптомы психического нарушения… все это было очень давно. Запах заставляет меня вернуться в те дни: пот, свежевыстиранное белье, пустота. Я не ощущаю триумфа, только печаль, потому что где-то рядом таится настоящее страдание, а лошадь с алой звездой на лбу падает на солому. Запах есть запах, сестра есть сестра — ничего не меняется.

Меня отводят в маленькую комнату, где к стене прислонены носилки с черными ремнями.

— Садитесь, — предлагает мне сестра, и в комнату входит мужчина, закрыв за собой дверь.

— Я мистер Грейвер, — говорит он, — старший медбрат, и я сейчас измерю ваш пульс.

Сто ударов в минуту.

— Многовато, — говорит мистер Грейвер. — Я бы сказал — верхняя граница нормы. Конечно, кто не будет нервничать на вашем месте. Здесь ведь приемный покой психиатрического отделения — это кого угодно заставит нервничать. — Он улыбается мне мягкой доброй улыбкой. — Послушайте, не принести ли вам стакан родниковой воды? — И прежде чем я успеваю ответить, он вскакивает, исчезает и тут же возвращается с высоким стаканом, почти элегантным, где в воде плавает бледно-желтый ломтик лимона. Этот ломтик неожиданно кажется мне таким красивым: он играет с желтизной, но никак не может обрести ее, мешает белый цвет, а цедра слишком тоненькая.

Мистер Грейвер вручает мне стакан. Этого я не ожидала — такой доброты, такой услужливости. Розенхан писал о том, что подвергся дегуманизации. Пока что если кто-нибудь и подвергся дегуманизации здесь, так это мистер Грейвер, который быстро превращается в моего собственного личного дворецкого.

Я делаю глоток.

— Большое спасибо, — говорю я.

— Может быть, я еще что-нибудь могу для вас сделать? Вы не голодны?

— О нет, нет, — отвечаю я. — Со мной на самом деле все в порядке.

— Ну, не хочу вас обидеть, но с вами явно не все в порядке, — говорит мистер Грейвер, — иначе вас здесь не было бы. Так что вас тревожит, Люси?

— Я слышу голос, — говорю я.

Он что-то записывает в карточке и понимающе кивает.

— И что голос говорит?

— Плюх.

Он больше не кивает понимающе.

— Плюх? — Это, в конце концов, не то, что обычно произносят голоса. Обычно они оставляют угрожающие сообщения о звездах, змеях, маленьких спрятанных микрофонах.

— Плюх, — повторяю я.

— Так и говорит?

— Так и говорит.

— Это началось постепенно или резко?

— Как с неба свалилось, — отвечаю я и почему-то представляю себе падающий с неба самолет, вошедший в крутое пике, вопли пассажиров… Я и в самом деле начинаю чувствовать себя немножко сумасшедшей. Как трудно отделить разыгрываемую роль от реальности — социальные психологи давно обратили внимание на этот феномен. Я тру виски.

— Когда вы начали слышать голос? — спрашивает мистер Грейвер.

— Три недели назад, — говорю я в подражание Розенхану и его сотоварищам.

Мистер Грейвер спрашивает, хорошо ли я ем и сплю, предшествовали ли появлению голоса какие-нибудь стрессы в моей жизни, были ли у меня травмы. Я отвечаю на все эти вопросы отрицательно: аппетит у меня хороший, сплю я нормально, с работой все в порядке.

— Вы уверены? — спрашивает он.

— Ну, что касается травм, — говорю я, — когда я училась в третьем классе, сосед по имени Блейер упал в свой бассейн и утонул. Я сама ничего не видела, но рассказы об этом были, пожалуй, травмирующими.

Мистер Грейвер грызет кончик ручки, глубоко задумавшись. Я вспоминаю старика Блейера, ортодоксального иудея. Он утонул в субботу, и его синяя бархатная ермолка плавала в бассейне.

— Плюх… — говорит мистер Грейвер. — Ваш сосед плюхнулся в бассейн. Вы теперь слышите «плюх». Может быть, возникло нарушение, связанное с посттравматическим стрессом. Слуховая галлюцинация может быть попыткой вашей памяти справиться с травмой.

— Ну, тогда не было ничего особенного, — говорю я. — Просто…

— Я бы сказал, — в голосе мистера Грейвера начинает звучать уверенность, — что случай с утонувшим соседом был для вас травмирующей потерей. Я приглашу психиатра, чтобы он оценил ваше состояние, но на самом деле я думаю, что мы имеем дело с посттравматическим стрессом. Органическое повреждение мозга, пожалуй, можно исключить — об этом я не стал бы беспокоиться.

Мистер Грейвер уходит: ему нужно пригласить психиатра. Теперь уже мой пульс — не 100 ударов в минуту, а по крайней мере 150: психиатр наверняка разоблачит меня или, еще хуже, окажется кем-нибудь, кого я знаю еще со школьных времен, и как я тогда объясню свою выходку?

В маленькую запертую комнату, где я сижу, входит психиатр. Он одет в ярко-голубой халат и не имеет подбородка. Он пристально смотрит на меня, и я отвожу глаза. Он садится и вздыхает.

— Значит, вы слышите «плюх», — говорит он, почесывая свой отсутствующий подбородок. — Так чем же нам вам помочь?

— Я обратилась сюда, потому что хотела бы избавиться от голоса.

— Голос раздается внутри вашей головы или снаружи?

— Снаружи.

— Он когда-нибудь говорит что-нибудь, кроме «плюх», — например, велит вам убить кого-нибудь или покончить с собой?

— Я не хочу ни убивать кого-то, ни кончать с собой.

— Какой сегодня день недели? — спрашивает психиатр.

Тут я сталкиваюсь с новой проблемой. Дело в том, что все это происходит под конец моего отпуска, так что по части дней недели у меня представления не очень четкие. Чувство времени — один из признаков, по которым психиатры судят, нормален человек или нет.

— Суббота, — отвечаю я, молясь в душе, чтобы не ошибиться. Психиатр что-то записывает.

— О’кей, — говорит он. — Значит, вы слышите этот голос, а больше никаких симптомов психического отклонения у вас нет?

— Значит, у меня посттравматический стресс? — спрашиваю я. — Так предположил мистер Грейвер…

— Мы многого не знаем насчет человеческой психики, — говорит доктор, внезапно опечалившись. Он потирает переносицу, на мгновение закрыв глаза. Когда он склоняет голову, я вижу лысину у него на макушке величиной с ермолку старика Блейера, и мне хочется сказать: «Да ладно, ничего страшного. В мире много такого, чего мы не знаем». Но я молчу, а психиатр по-прежнему выглядит растерянным. — Но ведь этот голос вас тревожит…

— Ага, вроде того.

— Я пропишу вам антипсихотическое средство, — говорит доктор, и как только это произносит, перестает быть печальным. Его голос начинает звучать уверенно и властно: появилось что-то, что в его силах сделать. Таблетка ведь не просто таблетка: она — знак препинания, она разрывает длинную невнятную строку. Остановитесь здесь. Начните отсюда. — Я собираюсь назначить вам риспердал, — говорит доктор. — Он снизит активность слуховых центров у вас в мозгу.

— Так вы думаете, что у меня психоз?

— Я считаю, что некоторые признаки психоза у вас имеются, — отвечает психиатр, но у меня возникает чувство, что теперь он и должен так говорить, раз уж назначил мне риспердал: не можете же вы выписывать антипсихотическое средство, если это не подтверждается вашим диагнозом. Мне становится совершенно ясно, что решение определяется назначенным препаратом, а не наоборот. Во времена Розенхана все определяла заранее принятая психоаналитическая схема; в наши дни на смену ей пришла фармакологическая схема, таблетка. В любом случае утверждение Розенхана, что диагноз не зависит от состояния пациента, похоже, остается верным.

— Разве я выгляжу, как психопатка? — спрашиваю я. Доктор смотрит на меня, долго, долго смотрит.

— Немного, — отвечает он наконец.

— Вы шутите! — заявляю я, поправляя шляпу.

— Вы, — говорит психиатр, — явно страдаете депрессией. Депрессия может иметь психопатические проявления, так что я выпишу вам еще и антидепрессант.