М. Латимер».
Наконец я получил несколько чешуек. Они сокрушили большинство терзавших меня сомнений. Целакант, конечно же это целакант! Уффф!..
Все это время меня по ночам преследовали кошмары. Просто чудо, как мое хрупкое здоровье выдержало столь ужасное напряжение; но меня поддерживала и вдохновляла вера в то, что мне предначертано довести дело до конца и я справлюсь.
Большинство людей после тридцати лет все труднее воспринимают новое; я и сам это испытал, когда, занимаясь химией, старался не отставать от развития теории. Изучением рыб я увлекся, когда мне уже было за тридцать, и с удивлением отмечал, что мой мозг все впитывает, как губка. Словом, к моменту отъезда из Книсны я проглотил все, что мог достать из написанного о целакантах, и знал, бесспорно, гораздо больше, чем несколько недель назад.
Мы оставили Книсну 8 февраля 1939 года, намереваясь сразу же ехать в Ист-Лондон, но это было не так-то просто. Шел непрерывный ливень, наводнение сделало почти все дороги непроезжими, но нам все-таки удалось добраться до Грейамстауна. Здесь из-за непогоды мы застряли на целую неделю. Наконец 16 февраля, после утомительного путешествия, мы прибыли в Ист-Лондон и сразу же направились в музей. Мисс Латимер куда-то вышла, но сторож провел нас внутрь, и мы увидели… целаканта!
Силы небесные!.. Хоть я был подготовлен, меня в первый миг словно ошеломило взрывом, ноги подкосились, тело стало чужим. Я будто окаменел. Да, никаких сомнений: чешуя, кости, плавники — самый настоящий целакант. Точно внезапно ожила рыба, умершая 200 миллионов лет назад. Забыв обо всем на свете, я смотрел не отрываясь на чучело, потом робко подошел ближе, коснулся его, погладил… Жена молча следила за мной. Вошла мисс Латимер и тепло с нами поздоровалась. Только тут ко мне вернулся дар речи. Не помню точно, о чем я говорил, но смысл моих слов сводился к тому, что не может быть никаких сомнений — это он, да-да, целакант, совершенно точно! Даже я не мог больше сомневаться.
Я сказал мисс Латимер, что она может сообщить об этом правлению музея, но больше никому и пусть попросит сейчас ничего не публиковать. Я предполагал воздержаться от каких-либо официальных сообщений, пока не подготовлю краткий отчет и не направлю его в научный журнал (я имел в виду лондонский «Нейчер»), Так я и сказал мисс Латимер. Она обещала известить правление сегодня же, и мы условились завтра снова встретиться в музее.
В ту ночь я от волнения почти не спал.
Да, это целакант, и все же… неужели это возможно? Я видел его сам, до мельчайших деталей все проверил, и тем не менее я был совсем как та старая леди, которая, впервые увидев в зоопарке жирафа, сказала своей подруге: «Не верю, и все тут!» Впрочем, в данном случае все было сложнее, гораздо сложнее. Я чувствовал себя так, словно на карту поставлена моя жизнь. Жена вспоминала после, что я раз десять ее будил, чтобы спросить:.
— Пожалуйста, извини меня, это действительно правда или мне просто приснилось?
И каждый раз она терпеливо убеждала меня, что целакант настоящий.
Несмотря на все волнения, рано утром следующего дня я отправился удить рыбу и в музей пришел в костюме рыболова: серо-зеленая рубашка и короткие штаны. Мисс Латимер сказала мне, что правление чрезвычайно взволновано и его председатель, доктор Брюс-Бейс, скоро придет.
Когда он вошел, я стоял возле рыбы, слушая объяснения мисс Латимер; повернувшись спиной к двери, она не видела своего начальника. Переступив порог, он замер на месте, будто оцепенел; я прочел по глазам его мысли.
Фигура у меня тонка и тщедушна, а седых волос тогда совсем не было; да и сейчас, несмотря на все переживания, их совсем мало. И хотя лицо доктора Брюс-Бейса оставалось каменным, я прекрасно видел, что он думал в тот миг: «Как! Этот тощий типчик — ваш эксперт?»
В моем простом костюме я показался, должно быть, почтенному дородному старцу очень юным, слишком юным, чтобы высказывать столь сенсационное суждение об этой рыбе. Лучше, пожалуй, еще раз как следует все взвесить, а то попадет музей впросак из-за восторженности какого-то юноши…
Совсем неплохо быть стройным, обладать моложавой внешностью и не иметь седых волос; однако за это приходится расплачиваться. Седобородые мудрецы в правлениях и комиссиях неизменно удивлялись, как этот «мальчик» вообще осмеливается что-то говорить. Я выдержал не одну битву и кое-чему научился. От тех, кто тебя осуждает или относится к тебе недоверчиво, узнаешь гораздо больше, чем от друзей.
Мы любезно расшаркались друг перед другом, сказали положенные в таких случаях слова, затем Брюс-Бейс стал меня расспрашивать, сперва довольно резко. Однако по мере того, как я воодушевлялся, напряженность исчезала, и вскоре он слушал с подлинным увлечением.
Ему стало ясно, что это не просто древняя рыба, а нечто гораздо более важное. Доктор Брюс-Бейс забыл о моей моложавой внешности, тощей фигуре, простом одеянии. Его сомнения развеялись, прощальные слова и рукопожатие были теплыми, почти восторженными.
Мисс Латимер не пожалела сил, выясняя обстоятельства поимки рыбы. Она рассказала, что траулер вел лов в своем обычном районе — в прибрежных водах западнее Ист-Лондона. 22 декабря 1938 года капитан Госен решил возвращаться в порт. По пути домой он захотел напоследок попытать счастья на отмелях возле устья реки Чалумны. Эти места не очень богаты рыбой, но иногда щедро одаряют рыбака. Вот еще одна из деталей удивительной истории, одно из многих поразительных совпадений. Прихоть капитана рыболовного траулера! А если бы он ей не поддался?
Капитан Госен прислал мне отчет об этом замете. Траление началось в трех милях от берега, милях в двадцати юго-западнее Ист-Лондона; глубина была примерно 75 метров. Судно шло по эллипсу, с осями примерно в три и в шесть миль, приближаясь к берегу до расстояния в две мили. Замет кончился, когда траулер находился примерно в трех милях от берега; глубина и здесь была около 75 метров.
Участок дна, над которым шел траулер, представляет собой часть подводного шельфа, имеющего здесь ширину 10 миль и полого понижающегося до глубины 120 метров. Затем он круто обрывается на глубину более 350 метров. На всей этой площади дно густо заросло водорослями, что серьезно затрудняло траление. Замет дал около полутора тонн съедобной рыбы, хотя и не лучшего качества, две тонны акул и… одного целаканта!
Глава 5
Свет и тени
Хотя я знал, что открытие произведет сенсацию во всем мире, мне не хотелось сообщать о нем в газеты. Я надеялся сперва поместить отчет в научном журнале. Все ученые, с которыми я сталкивался в бытность студентом, презрительно относились к газетам и осуждали тех, кто, как им казалось, искал или приветствовал рекламу. Я свыкся с довольно странным мнением, что «не пристало» ученому давать газетам сведения о научных открытиях, хотя, по чести говоря, это просто-напросто снобизм, присущий преимущественно тем, у кого нет надежд стать подлинными, зрелыми учеными.
Большинство молодых исследователей терзаются этой проблемой; а ведь чтобы ее решить, достаточно вспомнить, что научные исследования оплачивают рядовые люди и они вправе знать о результатах этих исследований. Лишь меньшая часть человечества может заниматься наукой, и не надо сомневаться в том, что все ею интересуются и с увлечением следят за новыми ее достижениями. Еще одно проявление интеллектуального снобизма — утверждение, будто современная наука недоступна разуму простого человека. Все зависит от изложения. Исключая разве что высшую математику, нет ни одной области науки, о которой простой читатель не мог бы получить общего представления, если объяснение будет достаточно популярным.
Так или иначе, в вопросе о печати мне пришлось уступить. Когда правление Ист-Лондонского музея услышало от мисс Латимер всю историю, попечителям сразу захотелось использовать этот факт в интересах музея. Сенсационная весть о столь выдающемся открытии была бы крайне выгодной любому учреждению, и тут я просто не мог спорить. По просьбе правления я согласился принять репортера и дать ему информацию.
