Потом меня спрашивали, почему я не бросился тут же в Ист-Лондон, где меня ждала столь замечательная находка. Но не говоря уже о том, что мне надо было исполнять обязанности экзаменатора, я все еще не уверовал сам в правильность своего предположения. Слишком уж фантастическим оно мне казалось. К тому же, поскольку внутренности были безвозвратно утрачены, а из кожи сделано (или делалось в тот момент) чучело, спешить уже было незачем. И наконец, я не хотел выезжать, пока не подготовил сам себя психологически на тот случай, если догадка окажется… верной. Я боялся ехать, самым настоящим образом боялся, и не стыжусь об этом сказать. Я оттягивал минуту свидания, копя запас внутренних сил для будущих волнений. Ведь если я заявлю, что это целакант или что-нибудь подобное, то следует ожидать целой бури насмешек и недоверия со стороны всего научного мира, пока не будут представлены все необходимые данные, доказывающие мою правоту. Каково-то мне придется! И я остался в Книсне. Моя тощая фигура все больше тощала от волнений и бессонницы, а мысли безостановочно вращались вокруг Ист-Лондона и загадочной рыбы.

7 января (или около этого) я написал осторожное письмо К. Бэрнэрду, делясь с ним своими догадками и прося хранить все в строжайшем секрете. Как всегда, он откликнулся немедленно, но его ответ настолько был исполнен добродушного недоверия, что лишь усугубил мой страх перед реакцией более широких кругов. Прочтя письмо, я — в сотый или тысячный раз! — снова сел изучать зарисовку, заметки мисс Латимер и «Каталог рыб». Они действовали на меня, как успокоительное лекарство на маньяка. В те дни со мной нелегко было иметь дело.

января 1939 года, не дождавшись ответа от мисс Латимер, я написал ей снова. В письме я осторожно сказал о том, что найденная ею рыба должна произвести огромную сенсацию в зоологических кругах. «Это, почти наверное, один из кистеперых, близкий к формам, которые изобиловали в раннем мезозое или еще раньше, но вымерли много миллионов лет назад. О внутреннем строении таких рыб известно сравнительно мало, о мягких тканях — ничего, так как мы можем судить об этих рыбах исключительно по окаменелостям. Внешне Ваша рыба в общем напоминает целакантид, которые в древности были обычными в Северной Европе и Америке». Я просил ее ни в коем случае пока не набивать чучело, а если возможно, прислать мне для изучения кожу рыбы и прочее. В этом же письме я сообщил мисс Латимер, что предварительно (для себя) окрестил рыбу Latimeria chalumnae. Этим я хотел отметить ее заслуги в обнаружении такой замечательной рыбы.

Самое интересное, что я ни на минуту не переставал считать эту проблему «моей». Я не колебался в своем решении взять на себя всю ответственность за определение таинственного незнакомца. Обычно в столь трудных случаях принято консультироваться с другими, прибегать к помощи специалистов, но мне такая мысль почему-то не приходила в голову. Позднее я из разных источников узнал, что другие зоологи меня осуждали, особенно за то, что я единолично взялся за изучение остатков рыбы. Меня эта критика совершенно не трогала и не трогает. Мной владела одержимость или вдохновение — назовите, как хотите.

И однако же в те дни в моей душе царило полное смятение. Стоило мне выпустить из рук набросок и каталог, как я тут же. начинал сомневаться в том, что мне говорил мой собственный разум. Но я знал, что должен продолжать сам и сам сделать окончательный вывод. Это стало для меня вопросом жизни или смерти. Впрочем, для моей работы над рыбами с самого начала характерно то, что я сражался в одиночку; потому, быть может, что помощи неоткуда было ждать, даже когда я ее желал. А скорее всего потому, что я, как говорит моя жена, «одинокий волк» и предпочитаю работать самостоятельно.

января пришло письмо от мисс Латимер, датированное четвертым числом. Она писала, в частности:

«…Скелета не было. Позвоночник представлял собой стержень из мягкого белого хрящеподобного вещества, тянущийся от черепа до хвоста, толщиной около двух с половиной сантиметров. Внутри стержень был заполнен жиром, который брызгал из разрезов. Мясо было пластичным, мялось, подобно глине; желудок был пуст. Экземпляр весил 57,5 килограмма и был в хорошем состоянии. Однако из-за сильной жары пришлось немедленно начать его препарировать.

На жабрах были узкие ряды тонких шипов; к сожалению, жабры выкинули вместе с другими тканями…

…Из кожи до сих пор сочится жир. Видимо, под чешуей есть жировые клетки. Чешуя очень глубоко сидит в коже и напоминает броню (этим я хочу сказать, что она твердая и мощная)…»

15 января мисс Латимер получила мое письмо от девятого и на следующий день позвонила мне, чтобы сообщить подробности, о которых я спрашивал. Слушая ее, я все больше убеждался в своей догадке. И все-таки мой рассудок никак не хотел соглашаться. Слишком уж фантастично! Не верится, и все тут. Хотя факты, собранные воедино, казались неопровержимыми.

17 января 1939 года я написал Бэрнэрду и на этот раз прямо заявил, что считаю экземпляр целакантом. Его ответ от 19 января свидетельствует о том, что Бэрнэрд был явно взволнован. Добродушное недоверие кончилось. 24 января я опять ему написал, приводя дополнительные сведения. Окончательно убежденный ими, он был настолько потрясен, что под большим секретом сообщил о произошедшем директору Южноафриканского музея, доктору Э. Л. Джилу, который одно время изучал ископаемых рыб и, естественно, очень интересовался такими вопросами.

Этим и ограничился тогда мой обмен мнениями с руководством Южноафриканского музея.

Все время мне не терпелось увидеть фотографию рыбы, но фотографии не шли. Почему-то снимки никак не удавались!

Привожу некоторые письма.

«Книсна.

24 января 1939 года.

Уважаемая мисс Латимер!

Я жду от Вас дальнейших сообщений о Вашей рыбе. Мне очень хотелось бы увидеть фотографию, как только Вы ее сможете выслать. Вряд ли мне удастся приехать раньше конца месяца; да теперь, когда сделано чучело, это и не так уж важно.

Я по-прежнему убежден, что мы имеем дело с целакантом, но надеюсь, что Вы не будете давать никаких сведений в печать, пока я не смогу изучить экземпляр досконально. Не могли бы Вы постараться узнать у капитана траулера, проявляла ли рыба какие-нибудь признаки жизни после поимки. Ведь может статься, что она все эти миллионы лет пролежала на дне океана, предохраняемая слоем ила или тины. С химической точки зрения это возможно. Очень важно точно выяснить, была ли она жива или нет. Если да, то есть надежда, что будет пойман другой экземпляр; я поручаю Вам предложить от моего имени рыбакам награду 20 фунтов за неповрежденный экземпляр. Вероятность равна одной миллионной, но на случай, если это произойдет, прошу Вас распорядиться изготовить большой сосуд, купить столько формалина, сколько понадобится, и по всему телу рыбы вспрыснуть крепкий раствор. И, разумеется, немедленно телеграфируйте мне!

Это ужасно, что до Ист-Лондона так далеко. Я твердо намерен приехать, как только смогу. Если Вы сможете осторожно отделить одну чешуйку, будьте любезны прислать ее мне, это важно для определения.

Сердечный привет, искренне Ваш

Дж. Л. Б. Смит».

Ясно видно, сколь упорно мое сознание отвергало фантастическую мысль, что цел акант дожил до наших дней. Разве не могло тело целаканта сохраниться в донном иле, наделенном антисептическими свойствами? Да нет же никаких сомнений, цел акант был живым: ведь он пытался схватить руку капитана траулера и много часов после поимки проявлял признаки жизни!

«Ист-Лондон.

25 января 1939 года.

Уважаемый доктор Смит!

Похоже, что неудачи неотступно идут по следам этой рыбы. Я ходила к мистеру Кирстену, которого просила ее сфотографировать, и он сказал мне, что вся пленка испорчена.

Хотелось бы, чтобы Вы приехали в Ист-Лондон. Мне никак не удается кого-либо заинтересовать, а неудачи с фотографированием приводят меня в отчаяние.

Искренне Ваша