Так, так, повернитесь немного… внимание — мотор!

Впереди на путях загорелся зеленый огонь, и я нехотя поднялся в вагон.

Оставив Жанну у ее хозяйки, мы с Юркой решили осмотреть деревню, в которой нам предстояло жить. Чувствовалось, что Юрка слегка обескуражен. Найди он такое место под Москвой, он бы хвастался всем знакомым. Или будь это Кижи, Карелия, хотя бы Приселигерье! Но в качестве места практики…

От одной из калиток на нас таращились загорелые ребятишки.

— Туземцы! — буркнул Юрка и пнул ногою старое ведро у канавки.

В конце деревни дорогу частично перегораживали длинные и низкие ворота из жердей. Виднелось поле, за полем — речка и лес. Но до речки и леса было далековато, а дневная жара еще не спала. У крайнего дома в тени сиреневых кустов стояла низкая скамейка с пологою спинкой.

— Отдохнем? — предложил я Юрке.

Однако Юрка приметил справа за деревней коровник и женскую фигурку.

— Фермы славятся своими коровами и доярками, — сказал он с таким видом, словно твердо решил вознаградить себя за то, что он, Юрий Квитковский, обречен проходить практику в сельской местности.

Я подумывал, не остаться ли мне на приглянувшейся скамейке, но охота посмотреть, как Юрка станет покорять женское сердце, взяла верх.

Пока мы продвигались к ферме, фигурка то исчезала, то появлялась во дворе.

Чем ближе мы подходили, тем яснее было видно, что это девушка, молоденькая девушка. Юрка не прибавил шагу, но походка его стала куда как бодрее.

Когда мы подошли вплотную, девушка снова исчезла. Юрка попытался заглянуть в помещение, но едва ли что-нибудь увидел, так же, как я.

— Двенадцать телят и одна золотая девушка! — тем не менее воскликнул он.

Из коровника выглянула лукавая рожица.

— Нет, я серьезно, — продолжал Юрка. — Есть такая книга — «Двенадцать телят и одна золотая девушка». Это не о вас?

Рожица охотно откликнулась:

— На ферме одна корова. А телят я вижу двух — и те без хожалки!

Я покосился на Юрку: как чувствует себя покоритель? Однако Юрка не растерялся.

— Вы хожалка, да? — спросил он радостно, словно сделал великолепное открытие.

— Хожалка — это та, которая ухаживает за телятами, да? Будьте нашей хожалкой!

— У вас, по-моему, есть хожалка! — Девушка ничуть не скрывала, что знает уже и о нас, и о Жанне.

— Это вы о практикантке? Ну, которая с нами приехала?.. Но она, знаете ли, интеллигентка. Выросла в обстановке коммунальных услуг — газ, ванна, санузел…

— Кончай, Юрка, — сказал я тихо.

— Санузел — это домашняя аптечка, — невинно пояснил Юрка. — Ну, и так далее.

Она неспособна проявить максимум внимания и умения при уходе за такими телятами, как мы.

— У нас про таких телят говорят: родила их мать, да не облизала.

Хлоп! — и широкая дверь коровника скрыла от нас девушку.

— Чертова девка! — вполголоса выругался Юрка и сразу же громко и жалобно: — Девушка! Девушка!

В коровнике что-то погромыхивало.

— Чем мы вас обидели? Девушка!

— Ну что, необлизанный, пойдем? — кивнул я на дорогу.

— Нет, какова?.. Девушка!

— Двенадцать коров, золотая девушка и необлизанный практикант!.. Мат в три хода.

— Кому, мне? — удивился Юрка. — Ты, я вижу, не знаешь природу женщины, тем более сельской женщины. Можешь считать, что мы обменялись первыми любезностями, и она почти моя.

— Ну-у?

— Ты еще увидишь, как она будет изнывать от любви ко мне… Не говоря о прочем… — продолжал Юрка. — Ты, конечно, скажешь: велико дело закрутить голову пейзаночке. А разве мало крутили головы нам с тобой? Хорошо, я согласен, там силы равные — культура, городской лоск и прочее. Что ж, тем больше чести для этой доярки!

Говорил он шутливым тоном, но видно было — не очень-то шутил.

— Какой, однако, красавец! — сказал я тоже шутливо и тоже не совсем.

— Недурен, — тут же подхватил Юрка. — Но дело не в этом. Во-первых, скажем прямо, дело в статистике. Ребят в северных деревнях почти нет. Это раз.

Второе — без ложной скромности — мы все-таки не кочегары и не плотники, как-никак без пяти минут инженеры.

— Без трех курсов!

— Неважно!.. Ну, и городская упаковка тоже кое-что значит.

— Сноб.

— Хорошо, пусть сноб. Кстати, я не нахожу ничего плохого в этом слове. От любви не умирают, это, я надеюсь, тебе известно? Всякая любовь — благо. Как сказал Сельвинский:

Как я хотел бы испытать величье

Любви неразделенной и смешной…

Ну, и так далее…

Честно говоря, мне стало в этот момент просто завидно: он уже расписал все роли, он как бы застолбил эту девушку, так что если бы я смолчал и дальше, потом было бы уже неудобно мешать ему.

— А меня ты оставишь умирать со скуки, так, что ли? — проворчал я.

— А Жанна?.. Молчу, молчу!.. Так ты что, тоже хочешь приударить? Два москвича на одну доярку — девка с ума сойдет от такой чести!

— А знаешь, Юрка, в тебе есть что-то противное, — с наслаждением сказал я, но Юрку не очень-то проняло.

— Ты просто не умеешь смотреть на вещи весело, — возразил он. — Не помешал бы ты мне! Ну, да бог с тобой. Смотри, для тебя это не так безопасно, как для меня. Я воробей стреляный. Ну, как хочешь. Однако везет доярочке. Два москвича, не из последних, будут добиваться ее благосклонности… Только так: до первого успеха, потом — неудачник в сторону. Честная спортивная игра, идет?.. Зря ты, конечно, ну да ладно… Ты не знаешь, где тут вечером собирается высший свет? На «сковородке», надо полагать? …Не очень-то мне хотелось вечером одеваться, куда-то идти. Но смутное раздражение против Юрки, воспоминанание о лукавой рожице и нежелание оставаться один на один с Жанной пересилили мою лень. Юрка уже узнал, что, где и как. Едва на площадке под окнами правления заиграл баян, мы уже были тут как тут, сидели на каком-то бревнышке рядом со странной одноглазой женщиной в юбке, тенниске и тюбетейке, и Юрка расспрашивал ее и о том, и о сем, а главное, о Тоне, приглянувшейся нам доярке. Я не очень вслушивался в их разговор, с любопытством оглядываясь.

На утоптанную площадку падал свет из окон правления и от фонаря, укрепленного прямо на дереве. Свет был слабенький, но большего, кажется, и не требовалось.

За деревом, там, куда свет не проникал, слышался приглушенный смех и шлепки по чьим-то дерзким рукам. Танцы были еще не в разгаре. Баянист поиграл танго, под которое лениво протанцевали две пары, потом долго разговаривал с девушками. Тони на площадке не было. Когда баянист снова заиграл, Юрка на минуту оторвался от своей собеседницы, чтобы сообщить мне, что сейчас будут плясать «Семеновну». Я удвоил внимание. Однако и баянист играл без подъема, и танцорки были какие-то вялые. Одна в переплясе сильно сутулилась и внимательно смотрела на свои ноги, другая никак не попадала в такт. И пели они что-то скучное — о том, что ребята хитрые и им нельзя доверять.

Но едва они отплясали, на площадку выскочила маленькая фигурка — не то девушка, не то подросток; в публике послышался смех, кто-то громко сказал:

«Капочка плясать будет!», оживился и гармонист, заиграл громче, заулыбался.

Девчушка попробовала вытянуть на перепляс одну, другую девушку — те, смеясь, не шли. Тогда Капочка, не смущаясь, махнула рукой: ладно, мол, одна спляшу.

Она ловко прошла по кругу, под конец по-мальчишески похлопав себя ладошками по груди, бедрам и голеням.

— Ай да Капочка! — засмеялись зрители.

За этим прихлопом Капочка, правда, пропустила вступление в частушку, но не смутилась, проплясала еще и теперь запела уже вовремя — тоненько и высоко:

Ох, гора-гора, гора — крутой откос,

А мне залеточка задавал вопрос,

Задавал вопрос, а сам смотрел в глаза:

«Молодая ты — тебя любить нельзя».

В публике опять раздались смех и говор:

— Кто это ей задавал такой вопрос, интересно бы дознать?

— Петька, не ты ли?

Петька, длинный вихрастый парень лет шестнадцати, презрительно скривился.