Ольга достала ломоть черного хлеба, который всегда клала в корзину, чтобы подкрепиться в минуту усталости. Бык с удовольствием съел его и сделал шаг навстречу. Возникло взаимное доверие. Могучая скотина, способная напугать кого угодно, потащилась за Ольгой как щенок. До хутора было недалеко. Увидев Аулиса, чужак насупился и остановился. Но Ольга тем временем успела накинуть ему на шею цепь и вбить в землю колышек.

Позже выяснилось, что находка Ольги, как говорится, на вес золота. Колхоз приобрел одного из быков, которых республика закупила в Голландии. Кто говорил, что покупка стала в восемь тысяч, а кто давал все десять.

Заморского быка поместили в колхозный хлев. Ночью, однако, он взбунтовался, вырвался из заточения на чужбине и скрылся в неизвестном направлении. Тревогу забили как на пожаре. Куплен за золото — и вдруг исчез. Объявили поиск чуть ли не в районном масштабе. В самом колхозе, правда, несколько успокоились, потому что беглеца, по слухам, видели в соседнем хозяйстве; забежав в стадо, он якобы занимался своим бычьим делом. Зоотехник по племенным записям только за голову схватился — стихийность грозила перепутать все родословные. Натешившись вволю, голландец увернулся от преследователей и помчался дальше.

Три дня безуспешно гонялись по его следам. И вдруг такой простой исход. Наверно, бык, привыкший сызмальства к людской заботе, набродившись на воле, почувствовал себя осиротевшим. Человек в чащобе, должно быть, показался ему избавлением от издержек чрезмерной свободы.

Аулис и голландец поглядывали друг на друга с подозрением, но спокойно. Домашний — обалделый от удивления; заморский — изморенный трехдневным марафоном.

Затем оба в дружеском расположении принялись рвать траву. Колхоз выделил Ольге Виботне премию в пятьдесят рублей.

* * *

Рейнис никогда не жалуется на здоровье. И в этот раз он не говорит, что танец был слишком буйным. Лишь рука пощупывает бок, то место, где колотится сердце. Глаза насторожились. Он знает, о чем думает Дзидра да и все остальные — Ольга ни с того ни с сего танцевать не потянет. Что-нибудь да было между ними наверняка.

Ольга сидит величественная, гордая. Смотрит победительницей. Она напоминает поверженную пилой ель. Еще зелена, еще пышна и стройна вроде бы. Но это уже не ель.

Ольга была бы не Ольгой, не добавь она еще одной капли:

— Рейнис, а где в центре будет твоя лужайка?

Это было как обухом по лбу. Отшельник залпом хлопнул стаканчик. Пильпук схватил кухонный нож. Другой клешней сгреб бороду Отшельника. Раз — и изжелта-белые космы остались у него в кулаке. Щербина зазияла — будь здоров! Рейнис не держал у себя тупых ножей.

— Охальник какой! Вылакал мой стакан, как будто своего нет! — ярился Пильпук. Надо полагать, Отшельник, засмотревшись на Ольгу, перепутал рюмки. Этого оказалось достаточно, чтобы набравшийся Пильпук вышел из себя. — В тот раз пожалел бутылку для соседа, сейчас опять зырит, как бы для себя урвать. То-то и оно-то!

— Наконец-то попался, лиходей! Выдал себя! Грабители тоже за бороду таскали. Снова денег захотелось? А что, не так, что ли? — негодовал Отшельник.

Пильпук надулся — жаба жабой.

— В гробу видел я твои вонючие деньги. То-то и оно-то! Видал, какие в Озолгале строят мастерские? Ты хоть знаешь, мозгляк, что там легковые машины будут ремонтировать? Чтобы колхозникам не надо было ходить на поклон к такому живодеру, как ты. Хватит с людей драть шкуру. Пора и честь знать! То-то и оно-то!

Отшельник даже не слышит.

— Разбойник! Это ты украл мои деньги! А что, не так, что ли?

— За бороду, говоришь, таскали? Я бы еще пачку подкинул, чтобы тебе и рот заткнули. Но я не сделаю этого. Лучше отдам ее Трине. Пусть как-нибудь ночью тебя выхолостит. Все равно проку никакого. То-то и оно-то!

СПРАВКА О ЖАНИСЕ ПИЛЬПУКЕ

В отличие от других, его всегда называли по имени и фамилии. Получалось занятное звукосочетание, которое охотно повторяли и знакомые, и незнакомые. Но в тех случаях, когда кто-то высказывал свое истинное отношение к Пильпуку, в нем слышалось сожаление:

— Жанишка и есть Жанишка.

Это должно было означать: человек, так сказать, ветром подбит. Ничто, правда, не выдавало этого. Жанис оставлял впечатление доброго малого. Говорил только о самом необходимом, с удовольствием мог посидеть с соседом. Слушал, если тому было что рассказать, молчал, если сосед не раскрывал рта. Время от времени Пильпук выдыхал вместе с клубом дыма традиционное.

— То-то и оно-то.

По тону не понять, согласие это, отрицание или возражение.

Жанис много курил. Видимо, для того, чтобы заполнить долгие паузы. Медленно доставал из кармана пачку «Примы», вынимал сигарету, вертел в пальцах, разминал и лишь после этого всаживал в продолговатый мундштук с обгорелым, в зазубринах концом. Мундштуки Жанис мастерил сам. У него их накопилась целая коробка из-под кубинских сигар. Но пользовался Жанис только одним, обгорелым.

— Новый мундштук всегда хуже обкуренного. То-то и оно-то.

Дым «Примы» окрашивал седоватые усики во все более и более густые тона. Захоти Пильпук смыть никотинный цвет лучшим шампунем, вряд ли бы из этого что-нибудь вышло.

Выглядел Жанис всегда несколько пришибленным. Самоуверенность возвращалась к нему лишь в те мгновения, когда с кем-нибудь он уже встречался не в первый раз. Разговорчивей он, понятно, от этого не становился. И если гостить случалось у Рейниса Раюма, тот подводил итог беседе традиционным изречением:

Скоро штоф наш будет пуст,

Ты ж не размыкаешь уст.

Рейнис, пожалуй, единственный не находил, что Жанис подбит ветром. Пильпук нутром это чувствовал, а потому засиживался у него дольше, чем где-либо. Сказать правду, не было никаких оснований посматривать на Жаниса свысока. Чудаковатое увлечение еще не доказательство, что у человека не хватает винтиков. Однако в Заливе никому в голову не приходило сказать:

— Жанис коллекционирует колеса.

Говорили:

— Пильпук помешался на колесах…

Сам он тоже никогда не употреблял слово «коллекция», величал свои сокровища «подвижным составом». Какого-то особого принципа или системы у Жаниса не было. Хватал все, что попадалось под руку. Интерес к собирательству у него проклюнулся еще в детстве. Отец в кузне подковывал лошадей, оковывал колеса. Негодные отдавал сыну. Пацан гонял их, сколачивал сомнительной прочности приспособления, катался с горки. Со временем он унаследовал ремесло отца. Старые колеса по-прежнему берег, на дрова не расходовал. Вокруг цветника построил из них целый забор.

Коллекция заметно пополнилась во время войны, когда по Заливу два раза прокатился фронт. Просто поразительно, как мог этот тщедушный мужичок сдвинуть с места иное колесище.

В «А́мурах» — так назывался хутор Пильпука — взору представали тележные колеса на деревянной оси и на железной, от извозчичьих пролеток, детских колясок, ломовых роспусков, автомашин, тракторов, железных кроватей, самолетов и ручных тачек, с шинами и без шин, а также запчасти средств передвижения военных и предвоенных лет. Когда после капитуляции всю технику собирали, сортировали и решали, что использовать, а что отправлять на переплавку, пильпуковское собрание не тронули — что толку от одного колеса? А вот коллекция шин поредела. Обитатели Залива Иванов день обычно праздновали на Сосновой горке. Однажды только-только все распелись, как заметили за домом Пильпука на высоте лесных верхушек пламя. Оказалось, горожане нашли на берегу Нельтюпите уединенный уголок и решили обосноваться. Стали собирать хворост на растопку и набрели на угол хлева в «Амурах». Рассудили, что прислоненные к цоколю полустертые шины наверняка никому не нужны. Так в Ивановом костре испепелились покрышки немецкого штабного «виллиса», мотоцикла НСУ и двух тракторов. Этот урон Жанис уже не чаял восполнить. Осталось лишь вздохнуть и смириться с судьбой.