Против столь очевидной истины Микелису нечего было возразить. Правда жизни восторжествовала над бесстыдным мошенничеством.
Клусум поехал дальше, размышляя куда больше о набухших молоком грудях, чем о потерянных деньгах.
Эту встречу Микелис потом вспоминал с удовольствием. Выводы, которые он извлек из общения с цыганками, пополнили арсенал «пролазности» как на словах, так и на деле. Умение высказаться, а также злополучный тик, то бишь «включение нерва» в самые неожиданные моменты, наградили Микелиса ореолом потешной известности. Нимб возник недавно, когда умер Вилис Катлынь. Проводить в последний путь некогда самого богатого хозяина в Заливе пригласили Рейниса Раюма. Но он отказался. Был отзывчив ко всем, и вдруг — ни в какую.
— У меня с ним свои счеты. А сводить их у могилы негоже. Теперь Катлынь не может дать отпор.
Катлынь, надо полагать, давно запамятовал происшествие, потому как здоровался с Раюмом и мирно беседовал. Но, видимо, есть обиды, которые не прощают.
Случилось это много лет назад. Рейнис только что кончил строиться. Как-то раз в воскресенье шел он из церкви домой. Дорога вилась по угодьям Катлыня, мимо мочильных ям, вокруг которых пышно рос тмин. Стебли с созревшими семенами в самую пору было срезать, связывать в пучки и подвешивать под стрехой дома. На земельке Рейниса тмина было незаметно. Он, собственно, не думал о нем и не пытался разводить. Достав кривой садовый резак, Раюм принялся за дело. В азарте не заметил, как подкатила коляска Катлыня. Просвистел кнут. Нет, спину не огрел, не для того им замахнулись.
— Мой тмин пусть осыплется на моей земле.
Вот почему Раюм хотел, чтобы Вилиса Катлыня земле предал кто-нибудь другой. Поблизости умельца не нашлось. Привезли отпевателя со стороны. Рассказали ему, что в таких случаях надобно знать: покойник, мол, возделывал землю, на старости лет остался один, оба сына сгинули в военное лихолетье.
Гость начал погребальную речь. Поведал, что усопший безраздельно отдавал всего себя земле.
В этот миг у Микелиса проснулся нерв. Оратор стоял напротив него и сразу заметил, как перекосило поминального гостя. Вспомнил, что покойнику принадлежал большой хутор, и разбавил хвалебные слова более умеренными:
— Как у всех людей, были в его жизни и радости, и огорчения. Не каждый его шаг понимали другие. Перешел к сыновьям, которых военный ураган затянул в свой вихрь…
Снова обжигающий взгляд Клусума и потряхивание головой. Отпевателя прошиб пот. Забыл предварительно спросить, на чьей стороне сыновья воевали. Так и в неприятности вляпаешься.
Речь тянулась через пень-колоду вперемежку с критическими нотами. Раюм слушал и думал: скажи он то же самое, сочли бы местью за тмин. А тут совершенно чужой человек вещает правду, как по книге.
В заключительной части отпеватель выкрутился примерно так: раз уж человек дал дуба, хочешь не хочешь — в землю зарыть его надо, как бы он там ни выдрючивался при жизни.
Оратора сильно сковывало еще и то обстоятельство, что он, официальный представитель похоронного бюро, в этот раз договорился относительно вознаграждения и ужина в частном порядке. А тут, как назло, является этот старик, бесстыдно пялится в глаза и подвергает сомнению каждое слово. Такой невесть что наговорит в исполкоме.
Те, кто стояли лицом к Микелису, все видели и все поняли. У некоторых даже кадык поднялся и опустился, не от печали, конечно, но от проглоченного смешка. Получалось неожиданно. Поначалу казалось — скучные похороны, а теперь будет о чем вспоминать.
Пролаза был единственным человеком в Заливе, который неизменно желал участвовать во всех устраиваемых колхозом и сельсоветом вечерах и послеобеденных мероприятиях. Если аудиторию просили откликнуться словом и в зале воцарялась тишина, то раскалывал лед Микелис.
Однажды на вечер вопросов и ответов в Озолгале прибыл из Риги комментатор по внешнеполитическим проблемам. В таких случаях охотников поговорить всегда хватает. Политикой деревенские мужики интересуются. Микелис тоже хотел многое выяснить. Но он считал — нельзя перестараться. Задашь два-три вопроса, оставишь впечатление солидного человека.
Это он усек раз и навсегда. И поэтому точно сформулировал, что хочет, дескать, узнать про Ближний Восток и страны Латинской Америки. Чтобы у приезжего создалось впечатление, что слушатели не только жаждут услышать факты, но следят за мыслью и сами приходят к нужным выводам, Клусум начал свой третий вопрос с небольшого отступления:
— Мы, пахари, своей дурьей башкой рассуждаем так…
Далее последовали формулировки, заметно отличающиеся от тех, которыми пользуются комментаторы-международники.
— Мне не совсем ясно, что там в Португалии произошло. Сговариваются несколько офицеров — и, глядишь, власть у них в руках. Тут должна быть какая-то закавыка…
Комментатор-эрудит объяснил. Но тут сработал нерв. Рижанин пошел на попятный, прикрывшись щитом дежурных фраз:
— По имеющимся в моем распоряжении сведениям… Возможно, кто-нибудь из присутствующих располагает более свежей информацией… Вернувшись домой, специально поинтересуюсь…
Уезжая, комментатор признался председателю:
— Не предполагал я, что у вас такие подкованные мужики.
Айвару Берзиню его слова пришлись по душе. Он позволил себе даже маленько добавить красок:
— Они еще не все сказали.
— Да, кое-кто лишь головой поводил…
— Известное дело — деревенские мужики, пока у них языки развяжутся…
Председатель от души пожал гостю руку, ибо тот уезжал с должными впечатлениями, которые, надо полагать, не будет держать при себе.
Клусум сделался фигурой, которой в кульминационные мгновения общественной жизни можно было сделать ход вперед, а если понадобится, то и назад. Сам Микелис не замечал управляющей им десницы и полагал, что действует страсть как самостоятельно.
Поговаривали, что председатель колхоза хороший экономист. Но был он еще и отменным психологом. Берзинь видел, что в вечер вопросов и ответов Микелис со своим нервом вписывается как нельзя лучше. Рассказывать о его недостатке не было нужды. Зато, случись вдруг промашка, всегда можно отговориться:
— Не принимайте всерьез. Такое несчастье у человека.
И Пролаза, и Огуречный мужик Андрей Куга были весьма полезными членами общества — каждый на своем месте и при своем деле. Разница была лишь в том, что о Куге в районной газете и в республиканской прессе часто появлялись хвалебные статьи, а Микелиса обходили молчанием. Лишь изредка упоминали: дельные мысли высказывал старейший член колхоза Микелис Клусум.
И в этом сказалась мудрость колхозного руководства: если бы о Пролазе появилась положительная публикация, то в ней пришлось бы упомянуть о работе. Положим, теперь он пенсионер. Но раньше? В колхозе попадали бы со смеху:
— Пролаза пролазой, а в знаменитости пролез!
Да, Микелиса следовало подавать с осторожностью. Сделать это было нетрудно, так как Клусум не жаждал популярности, выраженной в печатном слове. Он нуждался в публике, в сиюминутной ответной реакции, — точь-в-точь актер.
В колхоз приехала группа ученых, пожелавшая с помощью социологических исследований установить, каков нынче кругозор сельского жителя. Чтобы вызвать на откровенность и не отпугнуть людей, от метода опросов отказались. В каждом доме завязывали разговор с местными якобы случайные прохожие. Между прочим, показывали и картинки. Удивлялись, когда Лине и Трине тотчас опознали Пизанскую башню и луноход. А когда их спросили о Пикассо, ответили, что уже второе лето не видно его в Заливе. Знать, шляется где-то в других краях. Оказалось, обе имели в виду старого цыгана Пича.
Пролаза сразу раскусил, что у гостей на уме, и проворчал про себя: «Ишь, приехали — хотят нас, пахарей, взять на пушку!» И пустил в ход разные хитрости. Взял в руки несколько изображений и с достоинством повел речь:
— Если я отвечу, что это Эйфелева башня, а это памятник Райнису, ляжет ли моя борозда от этого ровнее?
