Так вот вожусь с ними, отшучиваюсь, смеюсь, но успеваю рассказать все, что предусмотрено программой. Говорю, что утром можно бросить на сковородку ломтик сала, поджарить картошечку, залить яичком, днем перекусить и того, и этого. А вечером лучше ограничиться салатом без хлеба. Объясняю: «Намочите пшена и пустите кур. Куры поклюют, поклюют и отвернутся. А тучный человек лопает, лопает, пока в горло не упрется. Или другая крайность. Цедит кофе целый день. Раздражает внутренности, приводит в боевую готовность, а делать тракту нечего. Кишка кишку гложет. А там пошли болезни, больницы. Поэтому, дорогие гости, вот вареные патиссоны, вот, пожалуйста, — свеколка!» Втолковываю, что самая лучшая диета — будапештская. Полкило мяса в день, лучше всего, если разделить на пять частей.

Начальники после сауны в плавках вертятся. Я поглядываю на жиры и продолжаю вещание: «Сто лишних калорий в день дают десять граммов прибавки веса. Вроде бы немного — плотность по всей поверхности не толще курительной бумаги». Гости довольны. Слушают, щупают мягкие места, сравнивают. Наконец выдаю залп тяжелой артиллерии. Общество-то мужское. «Об уме судят по извилинам мозга, о здоровье пищеварительного тракта по тому, сколько он выталкивает».

Все хохочут. Один спрашивает: «Откуда известно, сколько надо?» Объясняю: «Ученые исследовали, выяснили, что в развивающихся странах, где люди ближе к природе, дневной выход полтора килограмма. Французы в среднем только триста граммов выжимают. Почему? Потому что развивающиеся едят грубую пищу, а французы налегают на утонченные блюда, вот и жалуются на желудки».

У нас с председателем уж и фантазия начала иссякать. Не знаю, какими историями и блюдами потчевала бы их дальше, но случилось так, что министр министров полетел с должности, а вместе с ним изрядный табунок разных других начальников.

Новые не приезжали, и председатель не осмеливался их звать. На свой юбилей пригласил родственников и бывшего министра министров с женой, ну с той самой «Разве это уровень!». Послал машину в Ригу за ними. Приехали радостные, довольные. В глазах благодарность, что не забыты и после того, как министр министров уже не шишка, а лишь пенсионер с прошлым. Все угощаются, я, как и раньше, предлагаю картофельные лакомства. Все идет как по маслу. Вдруг мать председателя бросает в эту милую компанию бомбу. У нее в сосудах склеротические бляшки откладываются, поэтому иной раз такое ляпнет, хоть уши затыкай. Наслушавшись, о чем толкуют гости, старушка начала про себя размышлять, как помочь безработному министру, и придумала: «Вы же можете пойти к нам лодки толкать».

Когда сын возвращался с утиной охоты, мать не раз слышала от него: «Затолкать лодку здоровому мужику ничего не стоит, а получает он за это не хуже министра». Вот и выдала старушка на одном дыхании и еще госпоже приискала местечко:

«А вы, почтенная, могли бы у нас картошку перебирать в новом хранилище. Очень хорошо они там зарабатывают».

Госпожа вскочила, заморгала глазами. Соринка, говорит, попала. «Надо промыть, но у вас ни одного медика нет!» И вправду не было. Сорвалась с места. Помчалась в Ригу.

Ладно, катались мы с председателем как шуты по домам начальников, но разве поэтому надо было насмехаться над человеком, которого и так жизнь выбросила из «Волги» прямо на обочину?

Рассказ Тии:

Восемь сыновей на двоих и одна внебрачная дочь

Где найдешь мать, которая нарочно рожает сына, чтобы он, когда вырастет, стрелял в сына другой матери?

Когда я беру газету и вижу фотографии молодых девушек с автоматами, мне хочется выть. В мире все время где-то воюют, и все время какая-нибудь мать или женщина, которая могла бы стать матерью или вот-вот станет ею, стреляет. Ведь это ужасно. И если, тем не менее, это происходит — значит, мир сошел с рельсов.

Если бы мне сейчас дали винтовку и сказали бы: «Иди воюй!» — не знаю, пошла ли. И не потому, что пальцы у меня крючком, не могли бы нажать на курок. Не в этом дело. Думаете, я труслива, духу не хватило бы убить? Ведь могла же когда-то. Ствол не дрожал, целыми днями только и делала что целилась. Да, целилась. И снова нажимала. Я была прославленной убийцей. Снайпером. Синяя сумочка в шкафу полна наград. За что я их получила? За то, что расстреливала у других матерей сыновей. Умом я и сейчас понимаю, что так надо было, но сердцем — нет, для сердца это непостижимо.

Никто меня не принуждал: «Иди стреляй!» Меня гнали прочь. Меня, восемнадцатилетнюю, грозились выпороть. Когда мне говорили: ты еще должна возле матери погреться, — я плакала. Потому что мама с папой остались дома. Я ничего о них не знала. Потому что отказ меня оскорблял. Наконец один офицер с бородкой, прилипшей к подбородку как ласточкино гнездо, выслушал меня и разрешил. Видно, потому что я сперва рассказала ему о себе, а потом только попросилась на фронт.

Офицер потер заросший подбородок и, хотите верьте, хотите — нет, заплакал. Может, у него самого ребенок пропал или погиб и он представил себе это жуткое зрелище.

Я была совсем еще девчонка, хотела стать учительницей. Устроилась вожатой в пионерском лагере. Началась война. Сели в поезд. Поехали, а куда — никто не знает. Вагоны полны детей. И я, сама цыпленок, тоже со своими. Не одна, конечно. Была еще Зигрида. Воспитательница со своими двумя ребятишками. Вдруг все полетело, смешалось. У нас с Зигридой было тридцать детей. Когда я после бомбежки выбралась из гравия под насыпью, не было больше ни Зигриды, ни детей. Никого из наших. Я пошла, а ноги не слушаются. Кругом ручки, головки, ножки, кровь, все вперемежку. Я села на корточки в чистой воронке, и меня начало рвать. Казалось, все внутренности вывалятся, я испущу дух. Упаду без сил, и следующий взрыв засыплет меня камнями, ножками, головками.

Что было дальше, не помню. Очнулась в вагоне на полке. Долго не могла проглотить ни крошки. Мне делали уколы, давали таблетки. В конце концов я пришла в себя. И решила тогда во что бы то ни стало попасть на фронт. Я должна была убить тридцать одного врага — ровно столько, сколько было детей вместе с Зигридой.

Рассказываю офицеру с бородкой-гнездом о ножках, о крови и вижу — он плачет. Говорит: «Иди, Тия, отомсти!» Так попала я в снайперы. Расстреливала у других матерей их сыновей. Сыновей, что слились для меня в одно понятие — фашизм. Я стреляла и считала. Тогда я не думала, что это сыновья, которых рожали матери. Не представляла, что сама когда-нибудь стану матерью. Позже, гораздо позже, когда влюбилась в Матиса, а он — в меня, я начала думать о детях. Матис тоже был солдат. Я сказала ему: «Мы с тобой стреляли, ты не считал, артиллерист не может всех сосчитать. А я считала. Слишком много людей мы убили с тобой. Поэтому мы должны родить много детей. И хорошо их воспитать. Чтобы из них никогда не выросли фашисты. Чтобы больше стало в мире хороших людей, и тогда, быть может, он изменится к лучшему».

В то время, когда я смотрела на снимки девушек с винтовками или автоматами, мне еще не хотелось кричать. У меня на плече еще не выровнялась ямка от снайперской винтовки. Я только подсчитала про себя, что слишком много жизней погублено и что ущерб этот нужно восполнить. Я сказала Матису: «Пусть у нас будет столько детей, сколько я смогу родить». Матис ничего не говорил, только любил меня. Я не знаю, сколько женщина вообще может дать потомства. Рассказывают, что на свете есть матери с двадцатью, тридцатью детьми. Когда у меня родился Алфонс и прошло три года, я спросила доктора: «Разве у меня больше не может быть детей?» Он посмотрел на меня как-то странно и спросил: «А вам мало восьмерых?» «Мало!» — сказала я. Тогда он снова обследовал меня, долго и обстоятельно. Наверное, хотел выяснить, не помешалась ли я, часом.

Хотите верьте, хотите — нет, но в природе существуют регуляторы. Кабы не они, дай таким Тиям волю, уж они бы народили.

Куда бы я делась с тридцатью сыновьями? Дочери у нас с Матисом не рождались. Вы ведь знаете, Дзиркстелите у меня со стороны прижита. Да, прямо скажу, не знаю, куда бы делась с тридцатью. Если бы не включился регулятор, они у меня были бы. Точно так же, как те девять, кого я успела родить. Но ни за одного краснеть не приходится. От всех доставались и радость, и слезы.