Дома Сподриса поддерживали. Он волновался, что, пока его не будет, накопится работа. Но товарищи обещали самое неотложное сделать за него. Станок, мол, других тоже слушается. Пусть Сподрис едет, защищает рабочую честь. Руководство колхоза радовалось: на трибуну попадет свой человек, ввернет словечко о нуждах хозяйства. Поэтому перед его отъездом изводили кучу бумаги, пока из-под пера не выходил нужный вариант выступления.

Токарь читал текст и вздыхал:

— Больно глубоко копнули. Куда мне о таких материях рассуждать.

— Не волнуйся, — успокаивали его, — главное — перечитай дома, чтобы не оговориться. Во второй раз не выпутаешься, как с этим трактором, что надрался.

Теперь, когда по его вине в колхозе побывали две комиссии, Сподрис попал в немилость. Но что сделаешь с человеком, который аккуратно выполняет свою работу, не ходит под мухой и домой к жене возвращается вовремя?

Сказать правду, никто особых пакостей против него не замышлял. Ждали случая. Того камешка, о который спотыкались и не такие праведники, как Менерт. Чтобы заставить его замолчать. Или хотя бы умерить пыл: «Других поучаешь, а сам что творишь?»

В колхозе жила некая Милда, прозванная Могильной. Чтобы не путать с другими Милдами. Бабенка еще хоть куда, только выпивоха. Муж ее бросил, нашел женщину посерьезней. Милда жила одна в доме под кладбищенской оградой. Ухаживала за могилками, за что ей воздавали и деньгами, и натурой. Охотно пускала к себе в комнату, если у кого возникало желание помянуть покойного. Могильщики, закончив работу, заходили к ней посидеть. Милда всем помогала, вообще была человеком отзывчивым. Только не знала меры, если в руки попадала бутылка.

Однажды летним вечером Сподрис Менерт возвращался на мотоцикле домой. Как обычно, в разгар страды работа затянулась допоздна, стало уже смеркаться. За поворотом дороги, где куст ольхи, Сподрис увидел: лежит велосипед. Остановился, пошел выяснить, не случилась ли с кем беда. Заглянул за куст, а там лежит Могильная Милда. Повалилась на травку и знай посапывает.

Сподрис не питал к Милде никаких симпатий. Но не оставлять же человека на ночь глядя одного на лугу? Разбужу, пожалуй, решил он. Милда в ответ бормочет что-то невнятное и не думает шевелиться. Сподрис тянет ее, поднимает. Та почти встала, даже глаза разлепила. Вдруг обхватила Сподриса руками за шею, качнулась своим могучим телом и снова плюх на землю. Да его еще увлекла за собой. Держит за шею и лепечет:

— Сподрис, милый… я ждала… Я знала, ты придешь.

В это самое время с поля на колхозном автобусе везли домой механизаторов. Мужики видят: стоит на дороге мотоцикл, рядом валяется велосипед, а за кустом что-то промелькнуло и скрылось.

Автобус остановился, механизаторы высыпали, бросились к кусту: не задавило ли кого?

И тут в объятиях Могильной Милды перед ними возникает Менерт. Мужик вырывается, она держит его, точно клещами, и бормочет:

— Сподрис… милый…

Летом и осенью, когда работа гонит работу, Менерта никуда не приглашали. Зимой пришло сообщение, что требуется выступить на собрании передовиков. Председатель отказал. В районном центре смекнули, что начальство не может простить Сподрису письмо. Поэтому прислали человека разобраться. Председатель не жалел красок, после чего поставил точку:

— Морально невыдержан.

Посланец из района не знал, верить или нет. Поехал к механизаторам. Все как один подтвердили:

— Собственными глазами видели.

Сподрис с вершины славы слетел обратно к станку.

Выступать на собраниях никто больше его не звал, да и сам он не хотел.

Прошло время, шипы притупились. Менерт опять ничем особым не выделялся. Работал хорошо, зарабатывал нормально, с товарищами ладил. Сам скинуться на бутылку не предлагал, а если надо было, — давал рубль.

Жил как обыкновенный рядовой.

УТРОМ ОПЯТЬ ДОИТЬ КОРОВ

Дорога снова завернула в бор. Кирпичного цвета «рафик» «Латвия» скользил в лунном свете, будто подернутый прозрачной пеленой. Ночь так светла, что можно ехать без фар. Земля промерзла, лежит снежок толщиной с полвершка. Лес — как в книжке с картинками. Полям, правда, не помешал бы покров чуть потолще, на пашнях торчит из снега стерня, чернеют борозды.

Пятеро пассажиров — в легком подпитии, чуть притомившись, — смотрят в окно, чтобы полюбоваться зимой хотя бы сквозь стекло. Ночь проведена в бальном зале. За столом да на паркете.

За четвертым поворотом путники ахнули, точно увидели меж деревьев слона. На ели, подрагивая пламенем, горела свеча. Обыкновенная елочная свечка.

Шофер остановил машину. Все пятеро ринулись через канаву. Посмотреть поближе. Выяснить, кто ее зажег. Ночь на исходе, скоро утро, а свеча истаяла лишь наполовину — знать, кто-то совсем недавно вставил ее в подсвечник.

Обогнули ель, чтобы протоптанными в снегу следами двинуться дальше. И увидели еще один огонек.

— Странно, кто это развлекался?

— Вон еще светится!

— Один в лесу, да еще ночью.

— Или одна…

— У меня сорок четвертый размер. Следы не больше сорокового.

— Женщина! И что ей неймется?

— А может, мальчишка?

— Мальчишки в одиночку не бродят.

— Не скажи. В деревне другие нравы, другие понятия.

— Еще одна свечка!

— Это становится интересно.

Снег под ногами захрустел почаще, рижане прибавили шагу. Тайна влекла вперед. Заросли в бору чередовались с прогалинами, низины с пригорками. Следы были перепутаны: неизвестный, расставляя свечки, то отбегал в сторону, то возвращался назад. Проходил мимо изумительной красоты елей и останавливался у неказистого чахлого деревца. Одна свечечка поблескивала даже на сосновом суку, другая рядом — на верхушке можжевельника.

Рижане полезли вверх по обрыву. За ним угадывался свет поярче. Еловые свечки такого дать не могли, будь ими обвешено хоть целое дерево.

Раздвигая кустарник, треща сучьями, взбежали на вершину гребня. Встали и устремили глаза вниз. Свет струился из ложбины. Казалось, он согревает лес и, назло двадцатиградусному морозу, наполняет его сердечным теплом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Колхоз «Стане» приглашал своих шефов на ежегодное угощение и посиделки в третью субботу декабря. Представители районных и рижских организаций приезжали охотно. Помянуть, оценить прошедший год, возобновить и пополнить документ о взаимных обязательствах и как следует погулять. Ставшие традицией празднества воспринимались чуть ли не как встреча Нового года. Дед Мороз раздавал из мешка подарки, высказывал добрые советы, а кое-кому робко намекал о березовой каше.

Оркестр играл до двух часов ночи. Хозяева выбрали этот час не случайно. Пока после танцев все соберутся, выпьют на посошок, проходит полчаса, а то и час. Пока машины развезут народ по окраинам — глядишь, зазвонили будильники и скотинка в хлевах уже поджидает кормильцев.

На одном из таких вечеров шефы провозгласили, что берут на себя дополнительные обязательства: танцевать без передыху с передовыми труженицами, чьи имена председатель назвал в торжественной части. С тех пор бабы стали друг друга подначивать:

— Ишь как надрывается, чтоб не сидеть колодой на балу.

Или же:

— Своего мужика не хватает, борется за право прижаться к рижанину.

Как-то раз список передовых тружениц так разросся, что гостям и посидеть за столом не удалось — пришлось в поте лица выполнять обещание. В конце бала представитель шефов, взяв микрофон, чтобы поблагодарить хозяев, внес предложение:

— На будущий год прошу сообщить заранее, сколько мужчин присылать. А то, ей-богу, недолго и дух испустить.

Признание вызвало смех и аплодисменты. В ответ кто-то крикнул:

— Больно ледащий шеф нынче пошел. Один вечер протанцевали — уже дыхание сперло. Возьмешь таких сено стоговать, и вовсе копыта откинут.

Прошел год, и снова настала третья суббота декабря.

Амалду пригласили в шестнадцатый раз. Шефы сдержали слово. Ни одной из названных в председательской речи тружениц не пришлось просидеть хотя бы один танец. Рижане были внимательны и сменялись как по скользящему графику. Из этой системы выпадал только Эрнест. Снова и снова отыскивал ее в толпе. Доярке казалось, будто ее подхватила река. Течение несло ее вперед быстро и легко. Приятно было ощущать твердость мужской руки. Поначалу она сбивалась с такта. Ноги отвыкли от музыкальных ритмов. Целый год, даже два не танцевала. Разве топтание в прошлом декабре с рижским толстячком назовешь танцами? А в позапрошлом? Вообще ни одного приглашения.