— Ты, наверное, ясновидец, раз предсказал раскол ИРА, даже назвал мне точный срок — декабрь 1969 года.
— Это называется аналитикой, детка. Всего лишь умение сопоставить множество, на первый взгляд, не связанных друг с другом фактов в единую картину.
— А те твои слова, что ваша контора может расколоть организацию и слепить из неё то, что нужно именно вам, это тоже аналитика или банальное хвастовство?
— Девочка, не надо задавать таких вопросов. Ты ведь вроде умная, так зачем спрашиваешь?
При слове «девочка» Алистрина нахмурилась, но замечаний делать не стала, только заметила:
— Затем, что может быть ты банальный провокатор британских спецслужб, а? Это ведь ты предупредил меня о тотальной облаве по всему Ольстеру. Вот и спрашивается, из каких таких источников столь точная информация?
— Из дружественных, — усмехнулся Родерик, и Алистрина почувствовала, как внутри неё закипает злоба.
— Играешь со мной? Не страшно, что я просто возьму и убью тебя тут, в глуши, на всякий случай, а?
Он только недовольно скривил губы.
— Это ты со мной не играй. Я же знаю, что при тебе нет оружия.
— Так у меня были хорошие учителя. Я могу убить и голыми руками. — Она встала с места и медленными шагами направилась к Родерику. — Возьму и перегрызу тебе глотку, и ты захлебнешься собственной кровью. Не самая быстрая и приятная смерть, знаешь ли.
Глупец смотрел на неё без тени страха, ибо не знал, что однажды она уже проделала подобное, а значит, ничто не сдерживает её повторить то же самое сейчас. Алистрине на миг даже стало страшно от самой себя и своих мыслей.
— Не говори глупостей. — Родерик достал из пиджака конверт и протянул его Алистрине. — Держи свой первый гонорар.
Она с подозрением приняла подношение и, распаковав, проверила его содержимое — действительно, британские фунты в количестве пятнадцати её пособий по безработице.
— И что мне с ними делать?
— Что хочешь, но лучше прибереги до худших времен. Мало ли что.
— А что? Просвети меня, провидец. У вас уже запланированы новые аресты? Или тотальный геноцид в масштабах всего Ольстера? Нет, ты лучше скажи, к чему мне готовиться, а то ненароком, куплю на эти деньжищи билет на самолет, отчалю на край света, и больше ты меня не увидишь.
Родерик звонко рассмеялся, от чего Алистрине снова стало противно.
— Куда же ты от меня денешься? — самодовольно произнёс он. — В тебя вложили немалые ресурсы. На тебя очень надеются.
— Кто? Может, наконец, скажешь, а то три года мучаюсь догадками.
— Скажу. Но только когда начнёшь хорошо себя вести. Сделаешь в условный час то, что я попрошу, и сделаешь это хорошо, тогда я не просто скажу. Ещё я отвезу тебя в отпуск.
— Не дай Бог, — проворчала Алистрина.
Дни тянулись бесконечной кровавой чередой. То солдаты во время очередного рейда убьют безоружного католика, то ВИРА устроит засаду и в отместку пристрелит британского вояку. С трибун говорили, что конец насилию может положить только объединение Ирландии. Правительственные комиссии отчитывались, что арестованных во время всеольстерской облавы мало того, что держат под стражей, до сих пор не предъявив обвинения, но и пытают, не дают спать и есть, одевают мешок на голову и заставляют часами стоять у стены на кончиках пальцев. Только власти Ирландской республики вступились за собратьев Ольстера и объявили, что подают против Великобритании иск в европейский суд по правам человек.
А в Белфасте лоялисты, так лелеемые властями, подложили бомбу в паб. Погибли пятнадцать человек, среди них были три женщины и одна девочка четырнадцати лет. Полиция поспешила обвинить в содеянном ВИРА.
— Ну, это уже наглость, — комментировал в штабе деррийской ячейки это заявление командир бригады. — ВИРА взорвала католический паб! Совсем заврались, мрази, в конец потеряли чувство реальности.
А через несколько дней из того же Белфаста пришло известие, что трое бойцов ВИРА подорвались на собственноручно изготовленной ими бомбе.
— А это уже их собственная дурость, — говорила командиру Алистрина. — Они что, дети малые? Играли со взрывчаткой и доигрались.
— Парней можно понять. Они шли мстить за убитых в пабе Макгерка, за его жену и дочь, за всех кто там погиб.
— А в итоге стали жертвами своей глупости. Ты же сам прекрасно понимаешь, что взрывчатка — штука серьёзная. С ней надо уметь работать. В конце концов, должны же соблюдаться элементарные правила транспортировки…
— А что ты так умничаешь? Может, умеешь стряпать бомбы, а? Я помню, как в 1969 году ты лихо всех сориентировала на «коктейли Молотова». Так что, помимо закупки оружия ты разбираешься ещё и во взрывном деле?
— Ну… теоретически…
Алистрина лукавила. Имелась у неё и практика, только объявлять об этом она не спешила, иначе пришлось бы объяснять, в каких таких лагерях её учили минировать объекты потенциального противника.
— В следующий раз, — твердо заявил ей командир, — когда поедешь в Белфаст, покажешь там уроки мастерства. Я предупрежу тамошнее командование. И не увиливай.
— Разве я такое могу? — кисло отозвалась Алистрина, ибо не очень-то верила, что бомбы могут чем-то помочь католикам в этой войне.
Прошло пять месяцев с тех пор, как власти похитили из собственных домов 342 человека. За это время они не то, что не освободили ни одного из них, но и продолжили арестовывать новых.
— Надо собрать марш антиинтернирования, — заключил Шеймас после того как вернулся из концлагеря, где ему отказали в свидании с Финбаром. — Как обычно, соберём людей, нарисуем плакаты, транспаранты, и пойдем с ними маршем до лагеря. Пусть наши друзья видят, что мы о них не забыли. И солдаты пусть тоже видят.
— Вот именно, — равнодушно произнесла Алистрина, — всё пройдёт, как и всегда.
— Что тебе не нравится?
— То, что толку от наших маршей — ноль.
— Но это же лучше, чем просто сидеть и ничего не делать.
— А зачем делать, если нет никакого результата? Этот марш вам не разрешат проводить. Опять тебе пересчитают ребра дубинкой и разобьют очки. Так в чём смысл таких результатов?
— Я вижу, — обиженно кинул Шеймас, — ты успела разочароваться в протестной деятельности.
— Наверное, — согласилась она. — А ещё не хочу, чтоб ты загремел в больницу. Что я тогда скажу твоей матери?
Шеймас ничего не ответил, и Алистрина поспешила уйти в свою квартиру.
Через неделю за городом действительно состоялся марш против незаконных арестов. Стоило только людям с транспарантами в руках приблизиться к колючей проволоке, коей огородили тюрьму, как солдаты без предупреждения открыли огонь резиновыми пулями и пустили в толпу слезоточивый газ.
— Ну что, сильно ты помог Финбару? — решила поддеть Шеймаса Алистрина, когда тот вернулся домой.
— Через неделю пойдём снова, — лаконично ответил он, — теперь уже через Дерри. Хорошо бы, если б вдоль маршрута не было людей из ИРА, — как бы невзначай упомянул он, — чтобы не случилось провокаций, а то солдаты слишком нервные.
Алистрина его намек поняла. Значит, он догадывается, что она изменила мирному демонстрационному движению с парамилитаристами. Но он не ругался и не подавал виду, что обижен. Значит, мальчик всё же понимает её, хоть и не знает об истинных причинах её поступков.
Пожелание Шеймаса Алистрина настойчиво донесла до командования деррийской ячейки, и с ним согласились.
В воскресенье к двум часам дня Алистрина пришла на площадь, откуда должен был начаться марш, и разыскала в толпе Шеймаса.
— Как? — удивился он, — я думал, ты не должна приходить.
Алистрина переняла из его рук плакат с надписью: «Любой человек считается невиновным, пока его вина не доказана», и ответила:
— Сегодня я хочу быть таким же мирным активистом, как и ты. Можно?
Шеймас тепло улыбнулся и взял Алистрину за руку. Это было примирением.
Марш двинулся на север. Впереди на малой скорости ехал грузовик с углём, а за ним следовали тысячи демонстрантов. На каждой улице к маршу присоединялись всё новые и новые прохожие. Никто в Свободном Дерри не остался равнодушным к призыву освободить невиновных.
