— Вы замечаете признаки того, что здесь кто-то побывал? — спрашиваю стоящего позади меня Андреева.

— Вам как специалисту это виднее, — сухо отвечает хозяин.

— Вовсе нет, — говорю добродушно. — У меня, например, перед выходом из дома все разбросано, как после обыска.

— А у меня всегда убрано, как было и тогда, когда вы приходили в первый раз.

— Не чувствуете ли какого-либо запаха?

— Пахнет паркетином, — отвечает Андреев.

В комнате действительно ужасный запах паркетина — мастики для натирания полов.

— Утром не пахло, — замечаю.

— Женщина, которая у меня убирает, пришла вслед за вами натирать паркет, — объясняет Андреев, несколько удивленный тем, что я уделяю столько внимания какому-то паркетину.

Милиционер появляется на пороге комнаты.

— Вы свободны, — говорю. — Машина — тоже.

Милиционер козыряет и уходит. Это позволяет мне спросить без стеснения:

— А это не ваша приятельница Вера?

— Почему Вера?

— Ну так… Открыла дверь отмычкой и нарочно все раскидала, чтобы вы поняли, как трудно холостяку приводить дом в порядок.

— Зачем вы так шутите? — спрашивает Андреев.

Тон его спокоен, но мы знаем: это спокойствие надвигающегося раздражения.

— Вопрос уместен, — киваю, — только вы должны отнести его к самому себе.

— Не понял.

— Не поняли? Слушайте, Андреев! — Голос мой теряет всякую шутливость. — Выньте из кармана то, что вы там прячете, и положите сюда.

При этих словах я для большей наглядности протягиваю руку. Андреев смотрит на меня растерянно. Готовое только что вспыхнуть раздражение уступает место очевидному замешательству.

— Вы слышите, что я вам сказал. Сюда! — говорю я, раскрывая ладонь. — И поскорее, а то у меня рука устанет ждать.

Андреев наконец решается действовать. Он распахивает пиджак, отстегивает английскую булавку, на которую застегнул внутренний карман, и вытаскивает маленький квадратный пакетик размером с пачку сигарет.

— Даже на булавку застегнули, — замечаю я, опуская пакетик в свой карман. — Это воистину блестящая идея. А вы не думаете, что вместе с булавкой, и с пиджаком, и вообще со всем своим хозяйством вы могли бы сейчас лежать где-нибудь между мусорными баками, устремив внимательный, но неподвижный взгляд в таинственный космос? Как видите, — добавляю, указывая на беспорядок вокруг, — враг не дремлет. Вам повезло только потому, что он рассчитывал найти пакет в вашей квартире, а не в вашем кармане. Недооценил ваше легкомыслие…

— Вы говорите со мной, как с ребенком, — готов обидеться Андреев.

— За это вы должны меня только благодарить. Если бы я относился к вам чуть серьезнее, я должен был бы привлечь вас к ответственности за лжесвидетельство. А сейчас расскажите мне все, что с вами было после нашей утренней встречи.

Сажусь на проклятую табуретку у кровати и закуриваю. Андреев подтягивает свалившееся одеяло и тоже садится.

— В два часа я встретился с Верой. У меня были билеты в кино. Вышли мы из кино около четырех. Потом погуляли в парке. Потом посидели в "Берлине". Потом я проводил Веру и вернулся домой.

— Сколько было времени?

— Наверное, около семи с половиной…

— Продолжайте.

— Когда я открывал дверь, мне показалось, что звонит телефон, но пока я дошел до спальни, звонки прекратились. Я пошел в кухню поставить чай и услышал, что телефон зазвонил снова. Я побежал в спальню, обеспокоенный, — мне редко кто звонит домой, да еще в воскресенье. Голос мужской, незнакомый. "Товарищ Андреев?" — "Да", — говорю. "Мне нужно поговорить с вами по очень срочному делу". — "Говорите", — отвечаю. "Нет, это не телефонный разговор". — "А о чем, в сущности, речь? — спрашиваю. — И кто вы такой?" — "Вы меня не знаете, — отвечает неизвестный. — А о делах по телефону не говорят. Это касается лично вас. Будьте на остановке в Княжевс ровно в восемь тридцать. Я буду вас ждать возле будки. Там все объясню". Я хотел спросить: "Почему вы не зайдете ко мне домой?", но он уже положил трубку.

— В котором часу это было?

— Минут через пятнадцать после того, как я вернулся, значит, приблизительно в восемь без четверти.

— И вам назначили встречу в восемь тридцать… Хорошо рассчитали время, так, чтобы у вас не было возможности принять какие-то меры… И вы, конечно, отправились в Княжево?

— Ну да. Почему бы не узнать, что там такое?

— Да, почему бы и нет… Понятно…

— А вы посмотрели, что находится в том пакетике, который был у вас?

— В том-то и дело, что ничего там нет. Кожаная записная книжка у двумя десятками имен и против имен — какие-то цифры. Никаких улик и в помине.

— Вы об этом не сожалейте. Улики подчас — это нечто неопределенное. Для вас нож — это орудие, с помощью которого режут хлеб, но точно такое же безобидное пособие на столе у следователя может привести какого-нибудь индивида в трепет… Вспомните лучше, что еще вы скрыли от меня во время утреннего разговора.

— Больше ничего, — отвечает Андреев. — Так я и решил — ничего не скрывать, кроме записной книжки.

— Гм… — поглядываю на него вопросительно. — А почему — кроме записной книжки?

— Потому что с помощью этой книжки мы с Верой думали вырвать у Танева признание. Я лично не понял, какие улики скрыты в этом блокноте, но раз Медаров так бережно его хранил — значит, можно предположить, что он все же содержал что-либо, написанное невидимыми чернилами или вложенное изнутри в переплет, словом, не знаю… И мы с Верой решили предложить Таневу обмен, предварительно установив в комнате Веры потайной магнитофон. Я, вообще говоря, разбираюсь в магнитофонах…

— В данном случае нам больше поможет пепельница, — замечаю я, закуривая.

Андреев оглядывается в поисках пепельницы, но сейчас он может мне предложить лишь пустую чашку.

— Значит, магнитофон? — возвращаюсь я к его рассказу. — Хитро придумано…

— Ну да. Все, что расскажет нам Танев в обмен на улику, послужит в дальнейшем ценным материалом для следователя. Запись, которую мы хотели получить, в сущности, была предназначена для вас…

— Очень мило, — киваю, выпуская струю дыма.

— Потому что вы сами ничего бы не добились от Танева. Ведь в ответ на искреннее признание он все равно мог бы ожидать от вас лишь смертный приговор. А мы могли

предложить ему нечто для него важное: "Получишь

записную книжку, если скажешь, кто и как убил Андреева".

— И он тут же закроет лицо руками и зарыдает: "Я, я его убил!" Умно задумано.

Андреев старается не обращать внимания на мои подначивания, но он уже и сам, очевидно, начинает сомневаться в непогрешимости своего замысла. И говорит, как бы оправдываясь перед собой:

— Достаточно было его признания, что он только присутствовал при убийстве, чтобы сделка себя оправдала. А он был вынужден хоть в чем-нибудь признаться: ему нужно было только добраться до записной книжки. А потом он бы легко отрекся от всего, в чем признался…

— А в это время потайной магнитофон ведет свою роковую запись, — дополняю я. Ох уж мне эта самодеятельность! Вы уморите меня вашими сделками с преступным миром. Опишите голос человека, который звонил вам этим вечером.

— Мужской голос, чуть низковатый, но не очень ясный.

— Естественно! Говорил через платок. А если вы его услышите — узнаете?

— Навряд ли…

— Впрочем, не желаю вам его услышать, — добавляю, задумчиво поглядывая на Андреева. — Да, товарищ инженер-электрик, мало нам своих забот, придется еще обеспечивать вашу безопасность.

— Неужели вы думаете…

— А вы разве не думаете?.. Если тот, кто искал, не нашел того, что искал, — а человеку этому пальца в рот не клади, — логично предположить, что поиски будут продолжены… Вы играете в белот?

— Плохо, — бормочет Андреев, немного ошарашенный неожиданным вопросом.

— Тогда будете биты. Но лучше быть битым в карточной игре, чем если случится нечто другое. Так что я пришлю вам на ночь партнера по белоту. А завтра утром вас проводит до места работы другой товарищ, Разрешите, я позвоню?