— Прекрасно вас понимаю. Ну, а потом?

— Потом, когда им надоел магнитофон, запустили радио.

— В котором часу?

— Около восьми. Во всяком случае перед выпуском новостей.

— Значит, радио Софии?

— Да. А к одиннадцати включили другую станцию.

— Почему вы думаете, что к одиннадцати?

— Потому что я тоже слушал радио, и, пока у них передавала София, мне это не мешало. А около одиннадцати, как раз на эстрадной музыке…

— Когда они угомонились?

— Как обычно, после полуночи. Не раньше двух.

— Кто-нибудь приходил к ним за это время?

— Никто не приходил.

— Не приходил или вы не слышали, чтобы кто-нибудь приходил?

— Не приходил, — настаивает Пенев. — Моя комната у самой двери, так что я все слышу.

— А кто-нибудь из них выходил?

— Не заметил.

— Не заметили или не выходил?

— Не заметил, — снова заупрямился Пенев. — Потому что тот, Спас, имеет дурацкую привычку вылезать в окно, и, если он вылез в окно, я не мог этого заметить. Квартира у нас, знаете, на первом этаже, и этот разбойник привык прыгать из окна прямо во двор…

— Что-нибудь еще заметили или услышали?

— Что можно услышать в этом гаме? Раз уж я тут, у вас, скажите, нельзя ли найти какую-нибудь управу на этих бандитов?

Объясняю гражданину, что мой отдел не занимается вопросами такого характера и провожаю его до дверей. Потом смотрю на часы, отдаю последнее распоряжение по телефону и снова покидаю свой кабинет, намереваясь «навестить» студентов.

Женщина, которая отозвалась на мой короткий, но энергичный звонок, вероятно, ровесница Гелевой, но увы — ни намека на бойкое поведение матерой соблазнительницы. Говорят, что человек имеет возраст своих артерий, но я считаю, что дело тут скорее в каком-то жизненном тонусе.

Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы, выкрашенные в неопределенный цвет, отдающий желтизной, плюс такой же неопределенный запах, в котором не знаешь, чему отдать предпочтение — духам, камфоре или валерьянке.

Мое служебное удостоверение усиливает беспокойство женщины:

— Вы к Спасу? Он только что ушел. Неужели опять натворил что-нибудь?

— Понятия не имею, — отвечаю уклончиво. — Вот это и надо выяснить.

— Я вам скажу, что Спас — чудный мальчик, только немножко нервный и иногда заводится. Но в этом уж виноват его отец, хороший типчик…

— Вы не волнуйтесь, — говорю. — В сущности я пришел главным образом к Симеону.

Женщина прикусила язык, сообразив, правда с небольшим опозданием, что если я пришел к Симеону, то, может быть, не надо было заводить разговор о Спасе. Потом, поняв, что наша беседа в дверях не закончится, женщина бормочет «входите» и запирает за мной дверь.

В прихожей темно и тесно — она забита старой мебелью. Комната, в которую я вхожу, вежливо постучав, светлая, но не более уютная. Навстречу мне поднимается юноша, тоже не очень привлекательный: хилый, с вытянутым веснушчатым лицом, соломенно-желтыми бровями и такими же волосами, коротко подстриженными и запутанными, словно никогда не видели расчески.

— Товарищ Киров?

Желтоволосый кивает, вопросительно глядя на меня своими бесцветными и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в глазах потухает, сменяясь смутным беспокойством.

— Присаживайтесь, пожалуйста. И не обращайте внимания на обстановку. Дело холостяцкое, понимаете…

Он делает беспомощный жест: дескать, если начать наводить порядок, то на это уйдет по крайней мере целый рабочий день. Две кушетки, служащие кроватями, с неубранным бельем и смятыми подушками, на стульях валяются мужские рубашки, на полу — пустые бутылки и книги, на столе груда стаканов, пепельница с окурками, магнитофон и магнитофонные ленты — это только некоторые подробности, которые я улавливаю беглым взглядом. Если начать искать тут улики, то, наверное, можно будет найти не одну, а десять пар грязных носков.

Отодвигаю валяющийся на кушетке свитер, сажусь и закуриваю. Моньо усаживается на кушетке напротив и тоже закуривает, надеясь, как видно, что дым скроет его смущение.

Через широкое окно, вымытое в последний раз, вероятно, задолго до давно прошедшего праздника, виден запущенный двор, еле-еле распустившийся орешник, сгнивший дощатый забор и за ним — разрушенный угол дома напротив. Солнце спряталось за домами, и от этого дворовый пейзаж выглядит еще более мрачным и гнетущим.

— Что же не приберете-то? — спрашиваю, лишь бы сказать что-нибудь.

— Никак не могу собраться с силами, — улыбается Моньо бледной улыбкой.

Нос и верхняя губа юноши нервно подрагивают, словно он старается прогнать севшую на нос нахальную муху.

— Вам нездоровится?

— Слегка перепил, — скромно отвечает Киров.

— И наслушался бразильских мелодий, — дополняю я. — Нельзя ли и мне послушать эту «Бразильскую мелодию»?

— Конечно, можно, почему нет, — оживляется Моньо и встает, обрадованный возможностью ускользнуть от малоприятного разговора.

Он включает магнитофон, ставит ролик, поправляет слегка дрожащими, но опытными пальцами пленку и нажимает на пуск. В комнате начинают греметь энергичные такты какой-то самбы. Не так уж плохо, если бы не было так громко.

— Если можно, потише, — говорю. — И вообще, не как вечером.

— А, у вас был квартирант, — догадывается Моньо.

Он приглушает звук и снова садится на кушетку. Самба продолжает стонать о смуглых красотках и экзотических морях, насколько я разбираюсь в музыке. Губы и нос Моньо снова подрагивают, как будто стараясь избавиться от щекочущей их мухи. Легкий тик, который останется у него в память об излишествах юности.

— В сущности, откуда у вас эта слабость к громогласности? — спрашиваю я.

— Это слабость Спаса. Вероятно, со временем и я привык. По мнению Спаса, чем громче звучит, тем звучит убедительней.

— А почему вы избрали именно эту самбу в качестве «национального гимна»?

— Случайная находка. Наше логово — кафе «Бразилия», и, когда мы услышали эту «Бразильскую мелодию», мы решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одну ленту, чтобы не надо было каждый раз крутить ее обратно.

— Ловко придумано. А сейчас расскажите мне, с чего началась и чем закончилась вчерашняя гулянка.

— Ничего особенного. Как всегда. С той разницей, что мы были в меньшем составе. Мы должны были встретиться в «Бразилии», но Спас предложил мне выпить в домашней обстановке.

— Он вам предложил?

— Да. Ему как раз принесли две бутылки домашней сливовой, вот он и предложил выпить лучше здесь, чем ловить мух в «Бразилии».

Самба завершилась резким заключительным аккордом, однако тут же все началось заново. Восемь раз. Да поможет нам господь бог.

— А что стало с этими двумя бутылками?

— Что стало? Выпили. Два поллитра на двоих — не так уж много. Хотя, в сущности, главным потребителем был я. В одной бутылке осталось несколько глотков, но я осушил ее недавно с лечебной целью.

— Жалко, — говорю. — Хороша была, наверно, ракия.

— Да что там, ничего особенного, — отвечает Моньо, машинально поглядывая на две бутылки, стоящие на столе.

Я протягиваю руку к одной из них, просто от нечего делать, открываю пробку и нюхаю.

— Верно, — подтверждаю. — Ничего особенного. Обычная продукция.

Гашу сигарету, смотрю на часы, думая, не пора ли идти, и спрашиваю:

— А когда примерно кончили гулять?

— Не могу вам сказать точно, — смущенно улыбается Моньо, — теряю счет часам. Есть у меня такая особенность. До известного времени помню все, а потом вдруг как бы проваливаюсь в ночную бездну.

— Бывает, — соглашаюсь я. — И что последнее вы запомнили, прежде чем кануть в бездну? И сколько было времени приблизительно?

— Не могу сказать даже, — бормочет Моньо, и снова у него нервно подрагивает верхняя губа и нос. — Не ориентируюсь во времени. Треп, музыка, опять треп, опять музыка— все время одно и то же. Нет ориентира.

— Видите ли, Киров, ориентир у вас есть, и я настоятельно прошу вас воспользоваться им. Потому что в данном случае дело касается не жалобы соседа, а вещей гораздо более серьезных.