И я иду к двери, чтобы избежать новой порции рыданий.

Слезы — это хорошо, думаю я, спускаясь по лестнице. Слезы очищают, говорю я себе, шагая по вечерней улице. Плохо то, что некоторые женщины считают, когда наревутся, будто этим они уже искупили свои грехи, что они уже очистились и что, короче говоря, могут начинать все сначала. Поскольку никогда нельзя начать с самого начала, они начинают как раз с того, с чего не надо — с грязных историй, за которыми следуют унизительные показания, принудительное выселение и все такое прочее, вплоть до полного падения. Будем надеяться, конечно, что в данном случае этого не произойдет.

Бульвар Витоша в этот час еще полон народа. Люди идут в кино, или возвращаются из кино, или просто спешат домой. Лиза, наверное, уже накрыла в кухне стол к ужину, пока ее примерный, бросивший курить супруг смотрит телевизор, если его, конечно, не впрягли в домашнюю работу. И почему, в сущности, Магда как человеческий материал должна быть ниже сортом, чем Лиза? Чуть посерьезнее отнестись к профилактике дурных влияний, чуть побольше воли — и та же Магда может стать если не светилом разума, то во всяком случае светилом для скромного домашнего очага, доброй матерью и заботливой женой.

Мысли мои прерываются тревожным свистком милиционера. Это я, уйдя в размышления, пересек улицу Алабина на красный свет. Ничего не поделаешь, возвращаюсь обратно и одновременно в мыслях перехожу от морально-бытовых проблем к криминалистике, к тому ее разделу, который известен под названием «Расследование убийств».

Все-таки какие счастливцы мои коллеги, занимающиеся делами из морально-бытовой области! Их пациенты, исправимы они или нет, всегда налицо!

Когда решаешь задачу на бумаге, можешь испробовать сто различных способов решения, все перечеркнуть и все начать сначала, пока не найдешь правильный ответ. Но когда величины в задаче — живые люди, каждое нарушение очередности действий или их поспешность могут помешать открытию истины. Потому что пока ты решаешь свою задачу, преступник тоже старается решить свою: проникнуть в твои намерения, запутать следы, внушить тебе ложные подозрения.

Все это, может быть, сплошная теория, и во многих случаях следователю не так уж трудно работать, особенно когда преступник глуп или раскрывает себя с самого начала. Но поскольку убийца Асенова отнюдь не дурак и не выказывает никакого желания обнаружить себя, я уже в самом начале расследования постарался установить строгую последовательность своих действий, и если кто-то думает, что я просто так разгуливаю по городу и разговариваю с кем попало, то он определенно ошибается. В сущности, до сих пор все идет строго по порядку номеров, и последний номер — это гражданин Спас Влаев.

Очередь до этого номера дошла только утром четвертого дня. Аттракцион был устроен в моем кабинете, потому что есть лица, которых по ряду соображений нужно допрашивать в строго служебной обстановке, с точным соблюдением процедуры, вплоть до подписания заключительного протокола.

Человек, которого вводят ко мне, молод, но уже не юноша, что-то между 20 и 30 годами, довольно высокий, сильно развитый в плечах и с видом «героя» в своем коротком темном плаще и в узких брюках. Он фиксирует меня еще издалека своими прищуренными недоверчивыми глазами и приближается уверенной походкой вразвалочку, словно идет по палубе корабля в открытом море. Лицо его для меня новое, но типаж хорошо известен. Для таких, как он, жизнь — это всего-навсего увеселительная прогулка на корабле с неустойчивой, качающейся палубой, прогулка, обещающая разные веселые приключения, драки, кровопролития и другие геройские забавы.

Бросаю беглый взгляд на вошедшего, чтобы просто удостовериться, что он действительно у меня в кабинете, и перехожу к формальностям: фамилия, имя, возраст, профессия, точный адрес и прочее. Новоприбывший отвечает на вопросы не спеша, словно желая показать, что мое служебное положение его нисколько не устрашает. В его слегка напряженной позе, в расставленных ногах, в чуть подавшемся вперед теле чувствуется какая-то скрытая агрессивность, характерная для людей, которые ходят по улице Гак, как будто весь тротуар принадлежит им одним, стараются как бы случайно толкнуть плечом прохожего и ищут повод для потасовки не ради какого-то интереса, а просто, чтобы показать, какие они есть и на что способны.

Я указываю взглядом на стул возле стола, и Влаев садится, все так же не спеша, слегка подавшись вперед, словно избыток мышц мешает ему держаться прямо, как все люди.

Предлагаю гостю рассказать мне о некоторых вещах, подробнее остановившись на вечерней гулянке в обществе Моньо, и направляю в ожидании тяжелый и неопределенный взгляд на его лицо. Почти круглое лицо, ни красоты, ни суровости, с небольшим, чуть вздернутым носом и маленькими нахальными глазками, лицо, странно бледное для такого здоровяка, почти бескровное, как будто вся кровь собралась лишь в могучих бицепсах.

Влаев начинает свой рассказ медленно, разбавляет его общими местами, фразами без всякого смысла, ненужными паузами, словно он решил до конца испытывать мое терпение:

— …Поругались мы, кажется, с мамашей тогда… знаете ведь, женщина в критическом возрасте может тебе устроить настоящий скандал, если положишь носовой платок не туда, куда надо, а во- обиде-то не знаю, из-за платка поругались или еще из-за чего-то… Потом я пошел в свою комнату. Симеон куда-то вышел. Я начал читать, могу даже вам точно сказать, какую книгу читал…

Он действительно решил выяснить, достаточно ли у меня терпения или ума, и говорит только для того, чтобы поиздеваться над моим дурацким намерением провести допрос. Его растянутый, почти лишенный фактов рассказ занимает целых пятнадцать минут, пока доходит наконец до интересующего меня вечера. Я поглядываю на часы и без тени притворства вежливо зеваю.

— Ясно, — прерываю я его. — Достаточно о ваших литературных и музыкальных интересах. Вы, если не ошибаюсь, изучаете право?

Влаев только кивает, не давая себе труда отвечать.

— В таком случае вам следовало бы прежде всего научиться говорить. Вы пользуетесь довольно расточительным стилем старых сплетниц, Влаев. С той разницей, что в словах сплетниц все же есть некоторый смысл. Вы же, очевидно, не можете выразить свои мысли либо потому, что их нет, либо потому, что вынуждены их скрывать.

Гость неприязненно поглядывает на меня, и правая его рука машинально вздрагивает.

— Хотите меня побить? — улыбаюсь я добродушно.

— Вы очень сильные, когда сидите у себя в кабинете, — бурчит Влаев, овладевая собой. — Но если вы вызвали меня, чтобы оскорблять…

— Вы отлично понимаете, для чего я вас вызвал, — отвечаю я совершенно спокойно. — И поскольку, как я сказал, вы не умеете или не желаете говорить разумно, я преподам вам маленький урок. С этого момента вы отвечаете на мои вопросы ясно и точно, ни на миг не забывая, что несете ответственность за ложные показания. Итак… — Делаю небольшую паузу, испытующе вглядываюсь в маленькие наглые глазки. Влаев сидит, все так же вызывающе подавшись к столу, но в выражении его лица появляется едва заметная напряженность. — Вы вызвали Симеона из «Бразилии» под тем предлогом, что получили две бутылки домашней сливовицы. От кого вы их получили?

— От знакомых.

— Это не ответ. Конкретнее, пожалуйста!

— Ну… мне дал их один студент, сокурсник, он их привез из деревни…

— Вы разве не слышали, что я сказал? Конкретнее, то есть имя, фамилия.

— Запрянов… Любен Запрянов, студент нашего курса.

— Так. И когда Запрянов принес вам ракию?

— Не помню точно. Кажется, что за день до этого…

— А если за день, зачем нужно было идти под вечер в «Бразилию», чтобы сообщить Симеону эту радостную весть, когда вы могли это ему сказать еще утром?

— Если бы я ему сказал еще утром, он уже утром напился бы, — отвечает Спас весьма логично.

— Верно, — киваю. — Но он не мог бы выпить ракию утром и по другой причине. Не догадываетесь, по какой?