— Мне их дал лично Асенов.

— В присутствии вашей жены, бывшей, хочу сказать.

— Нет. Он мне их дал без свидетелей.

— Где? Когда?

— А сразу же после покупки телевизора. Он обещал мне 300 долларов, а поскольку телевизор стоит 200…

— Мы проверим это, — говорю я, пряча бумажку. — Когда вас вызовут в соответствующий отдел, вы там получите расписку об изъятии…

— Но, товарищ инспектор… Зачем же «соответствующий отдел»? Оставьте эти деньги, если они нужны вам для следствия, но зачем же «соответствующий отдел»? Я старый человек…

— А я — не взяточник.

Я ощущаю не очень приятный зуд в правой руке, но физические действия не входят в мои методы ведения следствия.

Из прихожей доносятся нежные такты старинной мелодии. Ничего общего с бразильской самбой. Кроме того разве, что обе связаны с весьма нечистыми делами.

— Ваши гости… — догадываюсь я и встаю.

— Но подождите! Может быть, все-таки не нужен «соответствующий отдел»?

— Абсолютно необходим, — отвечаю. — Пошли, а то гости начнут ломать дверь.

Сейчас Личеву не до гостей, но я направляюсь к выходу, старец вынужден следовать за мной, и как раз в это время мелодия начинает звучать снова. Я выхожу, чуть не сталкиваясь лбом с парой нафталиновых старичков времени Фердинанда или Баттен- берга, и трусцой сбегаю вниз по лестнице.

Еще одно открытие с неизвестными последствиями. Горизонт, как сказал мой шеф, продолжает проясняться. Однако без какого бы то ни было практического эффекта. Связь между кругом действующих лиц и комнатой на пятом этаже все еще невидима. А мы уже на закате восьмого дня. И эти радиостанции лают все яростнее, пока преданный вам Петр Антонов поднимается и спускается по лестницам, ища себе работу. Одна стодолларовая бумажка? Одна-единственная, при этом, вероятно, переданная из рук в руки без свидетелей, она не может в данный момент играть роль связующего звена. Денежные знаки сами по себе не моя область. Для этого дела есть «Кореком». И некоторые другие отделы, которые телевизорами не торгуют.

За восьмым днем, как наверняка догадываются самые проницательные, следует девятый. Шеф меня пока не трогает, но это еще ничего не значит. Полковник — человек выдержанный и считает, что если он что-то мне уже сказал и повторил, то нет надобности напоминать об этом в третий раз. Однако всякое терпение имеет границы, и я смутно предчувствую, что это относится и к терпению моего шефа.

Я упоминаю об этом, чтобы дать вам известное представление о настроении, с которым начинаю работать на девятый день. Первый звонок по телефону раздается в десять часов, и разговор получается далеко не из тех, что могут внести ясность. Звонит Дора. Она сообщает мне убитым голосом, что между ней и Марином все кончено. Я слушаю ее, не издавая никаких восклицаний и рассеянно думая о том, что так и бывает, когда суешь нос в чужие дела. И чтобы сказать хоть что-нибудь, спрашиваю:

— Значит, все-таки вы осмелились рассказать ему?

— Ничего я ему не рассказывала, — звучит в трубке бесстрастный голос. — Зато Филипп уведомил его обо всем.

«Да-а, — вздыхаю про себя с ноткой малодушия. — Хорошо хоть, что я не стал причиной размолвки. Но это ничего не меняет».

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. Марин пришел поздно, я даже не слышала, когда. Зато утром я хорошо услышала. Филипп рассказал ему обо всем и самым мерзким образом.

— Но послушайте, вы должны объяснить…

— Чтобы вышло, что я оправдываюсь? Ничего я не хочу объяснять, и вообще у меня нет больше сил.

— Не говорите глупости. Где вы сейчас?

— Я звоню от Орлиного моста.

— И куда вы идете?

— К Магде, куда же еще? Место для меня там есть.

— Слушайте, — говорю, — не выводите меня из терпения. Идите к Магде и ждите там, пока я… пока кто-нибудь не придет за вами. Понятно?

Она машинально что-то отвечает и вешает трубку.

Сейчас только мне этого не хватает: устраивать чьи-то личные дела. Как будто мои собственные дела, и личные, и служебные, процветают. Хорошо хоть, что в данном случае частные интересы в какой-то степени связаны с интересами следствия. Мне нужно знать в деталях, как поступил Филипп и почему он поступил именно так. Чтобы наказать Дору? Но такой человек, как Филипп, смонтировав добротный механизм для шантажа, не станет разрушать его просто так, чтобы наказать кого-либо. Потому что сейчас он лишил себя возможности шантажировать Дору в дальнейшем.

Размышляю на эти темы и одновременно манипулирую с телефонной трубкой, потому что в голове у меня сейчас не один Филипп. Наступает час, когда я прекращаю все эти параллельные занятия и отправляюсь навестить Марина.

Архитектор открывает мне дверь, пытаясь одновременно проглотить кусок. Есть люди, которые чем больше расстроены, тем больше чувствуют необходимость как следует подкрепиться. Но лицо Марина действительно осунулось и помрачнело.

— Извините, я как раз ем…

— Ничего, я только на минутку.

Он вводит меня без церемоний в кухню, всю белую, с полочками, со стенными шкафчиками, электрической плитой, холодильником и прочим. На столе стоят две тарелки с брынзой и колбасой.

— Что так по-холостяцки? — прикидываюсь я дурачком.

Марин тоже прикидывается дурачком. Вроде бы не расслышал.

— Что, ваша приятельница уехала?

— Я думаю, вы пришли по служебным делам? — уклоняется хозяин, садясь за стол. После чего, решив все же проявить гостеприимство, добавляет:

— Садитесь, пожалуйста! Позавтракаем вместе.

— Я совсем недавно поел, — вру хладнокровнейшим образом, но присаживаюсь.

— Тогда чашечку кофе. Я только что сварил.

Он берет с плиты кофейник и наливает мне нечто среднее между чаем и кофе, довольно жидкое, но обильно испускающее пар. Я беру чашку, закуриваю и возвращаюсь к своему:

— Продолжайте есть и постарайтесь выслушать меня спокойно.

— Но я и так слушаю.

— Я хочу сказать, не сердитесь, если я затрону и некоторые личные вопросы. Потому что иногда в наших делах личное и служебное так переплетается, что… Именно по этой причине в ходе расследования мне пришлось познакомиться с некоторыми подробностями, касающимися прошлого Доры.

— Значит, и вы в курсе… — с горечью замечает Марин, отодвигая тарелку. — Оказывается, все были в курсе, кроме меня.

— Вы ведь любите Дору?

— Любил, — восклицает Марин, делая акцент на времени глагола.

— Ну, в таком случае, значит, вы ее еще любите. Человек не изменяет своим чувствам за одну ночь, не имея на то серьезных причин.

— «Не имея серьезных причин»? Вы издеваетесь надо мной?

— И не думаю.

Тут хозяин швыряет вилку на стол и взрывается, не ожидая моих объяснений:

— Но послушайте, ведь она взялась окрутить меня только для того, чтобы выиграть пари! Грязное кабацкое пари! Чтобы доказать, что она может сыграть роль невинности, несмотря на всю свою развращенность, что у нее есть талант, чтобы «покорить» серьезного человека, вроде меня… что хотя она и… негодяйка…

— Стойте! — останавливаю я его. — Дора не негодяйка. Дора — хороший человек… ну, признаться, человек, переживший известные аварии, но, безусловно, хороший человек. А уж если говорить о негодяях, то ищите их скорее в вашем роду!

Манев смотрит на меня почти испуганно, приоткрыв рот, чтобы что-то сказать, но так и застыв в этом положении.

— Тут нечему удивляться. Я говорю вещи, не столь уж невероятные. Дора пришла сюда не из-за пари, а для того, чтобы отвести от Филиппа опасность, которая угрожала ему по его же вине. А сказать точнее, он заставил ее пойти. И она пошла, чтобы спасти его, потому что, согласитесь сами, в то время она еще не знала вас, не имела никаких обязательств перед вами и все дружеские ее связи и обязательства, которые она имела, относились, естественно, лишь к Филиппу.

— Это ничуть не меняет положения вещей, — отвечает глухо и устало Марин, бессмысленно глядя на свои тарелки.

Он, видимо, ожидал, даже смутно надеялся, что я одним духом опровергну слова Филиппа, а сейчас, когда понял, что дело касается лишь нюансов, снова оказался во власти прежнего настроения.