— Вовсе нет. Просто оставил меня.

— А матери у вас нет? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

— Мать умерла, когда мне было тринадцать лет.

— В тринадцать лет это большая потеря… Не в том смысле, что раньше или позже это легче, но в таком возрасте…

— Я не очень сильно переживала. Конечно, я любила свою мать, только без особого… тепла, потому что она была не из тех людей, которые вызывают больше, чем просто уважение, Она была человеком настроения, чаще всего — строгой, раздраженной и всегда готова была сделать тебе замечание или выругать тебя. Не успевала я вернуться из школы, как начиналось: «Садись учить уроки», «Но я только пришла с уроков», говорю ей, а она свое: «Садись учить уроки!» И отцом командовала так же: «Не читай газету за обедом!», «Надень тапки, я утром мыла пол!», «Здесь не место для пиджака!» и все в том же роде. Все это она делала, конечно, заботясь о нас и о порядке в доме, и ей даже в голову не приходило, что кому-то эта забота может стать поперек горла…

Она говорит, рассеянно глядя в сторону моста и привычно делая короткие, резкие взмахи рукой. Потом замолкает и поглядывает на меня вскользь:

— К чему я все это вам рассказываю?

— Думаю, что вы об этом рассказывали не столь уж многим?

— Никому.

— Тогда совсем не вредно однажды рассказать об этом кому- нибудь. Если хотите, конечно. Бывает, что поделишься с кем-то, и тебе самой станут яснее некоторые вещи.

— Может быть. В общем-то мне все эти вещи достаточно ясны, все по отдельности, хочу сказать… а подведешь черту, получается совсем другое…

Она облокачивается о спинку скамейки, заглядевшись на далекие смутные огни моста, и замолкает, думая о своем прошлом. Я вовсе не собираюсь вызывать ее на откровения, тем более касающиеся ее прошлого. И если кто-нибудь спросит меня в этот миг вечернего молчания: «Неужели ты не сочувствуешь этой девушке и ее трагедии», я буду вынужден ответить ему: «Да, сочувствую, хотя не знаю в точности, в чем состоит ее трагедия, только сочувствие это — мое личное дело, а шеф мой на этих днях возложил на меня другое дело, намного сложнее и важнее в настоящий момент. Потому что хоть это может звучать как узкий практицизм и меркантильность, что ли, но сейчас для меня важно не только понять трагедию Доры, но и заслужить ее доверие, отсутствие которого чертовски осложнило бы мою задачу.

— Значит, вы не очень тяжело переживали смерть матери? — спрашиваю, чтобы напомнить женщине, что она начала мне о чем-то рассказывать.

— Не особенно тяжело. Конечно, и я и отец ее любили, но как я вам уже сказала… После смерти мамы я сама стала вести хозяйство, несмотря на то что мне было только тринадцать лет. Правда, приходила женщина стирать, но все остальное легло на меня, и я справлялась, потому что мама позаботилась, чтобы я всему этому научилась. И хотя домашняя работа отнимала у меня все время, свободное от уроков, я делала ее с удовольствием, потому что делала для отца. Может быть, те годы вплоть до окончания гимназии были самыми счастливыми моими годами, годами с запахом мыльной воды и мастики.

Уже совсем стемнело. Ветер похолодал. Дора вынула из сумки сигареты и спички и закурила, вероятно, чтобы согреться. Умная мысль.

— Отец мой был человек тихий и кроткий. Не потому, что мама его выдрессировала, а потому, что такой был у него характер. Идет с работы — он какой-то начальник в торговле, — накупит того-сего для дома, потом сходит к приятелям в ресторан выпить рюмочку ракии, только одну, и вернется домой читать газету или слушать радио. Помню, когда ко мне пришли как-то две подруги из нашего дома, одна сказала: «Завидую тебе, Дора, что у тебя такой отец». А другая отвечает: «Не надо ей завидовать, потому

что как решит ее отец жениться…» До того времени мне эта мысль не приходила в голову, и помню, как только отец вернулся, я его спросила ни с того ни с сего: «Папа, ты не женишься второй раз?» Он засмеялся и говорит: «Зачем же мне жениться, если у меня есть такая хозяйка?» Но я настаивала: «Тогда обещай мне, что и вправду не женишься», а он: «Да что это тебе пришло в голову, деточка? Ладно, не волнуйся, обещаю».

Она замолкает, поглощенная воспоминаниями, и забывает, что держит зажженную сигарету. Я уже второй раз замечаю у нее эту скверную привычку, свойственную некоторым женщинам, попусту расходовать ценный материал.

— Отец держал свое слово до тех пор, пока я не закончила среднюю школу. Но в последние месяцы стал все чаще запаздывать и уходил из дома по воскресеньям. Я уже была не ребенок и понимала, что все это значит, но говорила себе: «Ничего, лучше так, чем если бы он привел ее когда-нибудь домой». Но он ее все равно привел, и, как выяснилось, они уже зарегистрировались. Ну, понятно, была и маленькая предварительная подготовка, туманные намеки, даже знакомство за две недели до этого — «товарищ из дирекции», — и коллективное посещение кино, и все-таки когда он ее привел, это был для меня настоящий удар. Я ему даже не напомнила о его обещании, потому что мне было стыдно за него. Просто я замкнулась и попыталась привыкнуть к новому положению.

Она говорит, делая рукой свойственные ей короткие жесты, словно чертя что-то в воздухе, а потом стирая. После этого она приближает сигарету к губам, но сигарета уже угасла, и женщина бросает ее небрежным движением.

— Я попыталась приспособиться, но ничего не получилось… Не вышло… Я слишком привыкла к прежней жизни, а у этой женщины были совсем другие планы, и некоторыми чертами характера она напоминала мою мать, с той разницей, что она не была моей матерью, хотя ей очень сильно хотелось играть эту роль. Вообще она вообразила себе, что одна из ее задач — заниматься перевоспитанием заброшенного ребенка, а у меня не было ни малейшего намерения перевоспитываться, тем более у такой воспитательницы, которая была всего на семь-восемь лет старше меня и не умела ничего приготовить без того, чтобы не испортить продукты. Она постоянно делала мне замечания, я ей в ответ дерзила, а отец мой со всей своей бесхарактерностью старался держаться нейтральной позиции, что еще больше бесило Елену — ее звали Елена, — и вообще атмосфера в доме стала невыносимой, и я все чаще уходила из дома и возвращалась уже после того, как они соблаговолят поужинать, и Елена подзуживала отца, но так, чтобы я слышала: «Ты не видишь разве, что этот ребенок совершенно распустился?» или: «Если она будет так шляться, она не сдаст приемных экзаменов». Экзамены я сдала и в университет поступила, но вскоре после этого произошел полный разрыв… Из-за пяти левов.

— Из-за пяти левов?

— Ну да, из-за пяти левов, про которые Елена утверждала, что я их взяла, а я их не брала, и потом она сама вспомнила, что отдала их уборщице за мытье лестницы. Но если бы не эти пять левов, то нашлись бы другие поводы, потому что уже дошло цо того, что нужен был какой-нибудь повод, и когда пришел отец, я заявила ему, что не могу больше оставаться в доме, где на меня смотрят как на воровку, а он попытался занять примирительную позицию, но с меня уже было достаточно, я схватила свой плащ, только плащ, и вылетела из дома. И больше не вернулась.

Дора зябко пожимает плечами, словно при одном упоминании о плаще чувствует холод, и смотрит на меня:

— Может быть, пойдем? Холодно стало…

Поднимаемся и снова идем по аллее вдоль канала при слабом свете редких фонарей. Женщина идет медленно, глядя себе под ноги, и я машинально придерживаюсь ритма ее шагов.

— Первый раз я ночевала у одной подруги, второй раз — у другой, и так несколько дней, пока не обошла всех своих подруг и не поняла, что нигде я не была особенно желанной, по крайней мере для родителей. Денег у меня не было, не было и никакого желания возвращаться домой. Пусть на куски меня режут, сказала я себе, а домой не вернусь. Но вообще-то я оказалась в безвыходном положении. В ту пору, когда я еще не ушла из дома, а только старалась находиться там как можно меньше, я завязала в одной компании некоторые знакомства, одно из них было с Магдой. Так что теперь я решила обратиться к ней и подумала, что наконец я попала к человеку, который может мне помочь…