Каждый раз, попадая в отдел уголовного розыска губмилиции, Глоба испытывал чувство неловкости — он приезжал сюда без особого удовольствия. Его раздражала пестрота, непохожесть этих людей друг на друга и подчеркнутая независимость, какая-то гонористость, желание выделиться жестом, словом, показать свою принадлежность к избранным, тем немногим, которых объединяло общее дело — опасное и жестокое. И разговоры их, деланно беспечные, с легкой иронией к смертельному риску, казались Глобе неестественными, словно они говорили не о своей повседневной жизни, а каждый раз что-то придумывали на ходу. Да, за этими столами с пятнами чернил и ободранным сукном сидели люди особой судьбы. Стреляные и колотые, не раз битые до полусмерти, они чуть ли не каждые сутки ходили по острию ножа, но в жизни, той, что шла за стенами особняка губмилиции, были для многих лицами мало известными. И вот только собираясь вместе, в такие редкие для них минуты отдыха, они как бы сбрасывали свои будничные одежды и представали друг перед другом в полной своей необычности.

— Как там наша Маняша? — спросил с интересом Кныш о жене Тихона, работавшей еще до недавнего времени в губмилиции секретарем.

— Нормально, — коротко ответил Глоба. Ему не хотелось сейчас говорить о ней. Они поженились недавно, и он был счастлив. — Все в порядке.

— Сегодня поутру Кольку Черта привезли, — небрежно сказал Кныш.

— А кто его взял? — спросил Глоба.

О городском бандите Черте слух шел по всей губернии. Это он, переодев свою банду в кожаные куртки, под видом чекистов, устроил в парке облаву. Те, у кого деньги, драгоценности и оружие, — влево, остальные — стоять смирно, не двигаясь. Забрали все подчистую и скрылись. На его счету грабежи и убийства.

— Ты знаешь, — продолжал Кныш, — я по его следу какой месяц шел…

Дверь кабинета открылась, и в проеме встал замначальника губмилиции Лазебник — дородный мужчина в отглаженной гимнастерке и хромовых сапогах. Увидев поднявшегося с табуретки Глобу, коротко сказал:

— Приехал? Заходи. С остальными потом, товарищи. Гостю первый почет.

Они сели за стол друг против друга, и Лазебник, достав из кармашка крошечную расческу, несколькими движениями тщательно расчесал волосы, умело забросив их на желтую лысину. Голубые глаза его изучающе посмотрели на Глобу.

«Беда с этими уездами. Бандитизм, грабежи… Мальчишки на постах начальников. Чего от них требовать? Мужицкая жизнь ступает медленно — полдня туда, полдня сюда. Вот и Глоба… Пожил с ними, взматерел. С неба звезд не хватает, но обязанности свои знает. В общем-то, кажется, немного туповатый, мало думающий, но честный малый. Культуры ему не хватает, да, но для села… В тех краях друг друга с пеленок знают. Кто ограбил, убил, ушел в банду — известно не в одной хате под соломенной стрехой. Культура ли нужна, чтобы нащупать преступника? Жесткая рука! Не одного бандита привез он сюда на своей линейке. Говорят, в уезде его побаиваются. Смелый хлопец. Душа у него холодная. О чем он думает, когда вот так пристально смотрит на тебя, первым не отводит взгляд в сторону? Мог бы перед начальством и опустить взор до долу, не велик чин…».

— Как живешь, Глоба? — раздраженный своими мыслями, спросил Лазебник и потянул к себе за угол папку, раскрыл ее на нужной странице, повел по строкам кончиком карандаша. — Руководство анализировало положение в твоем уезде. В целом, по всей губернии проходит резкий спад бандитизма. Еще три года тому назад мы видели его вспышки почти повсеместно. Кулацкие мятежи в Поволжье и Сибири, Кронштадте… У нас на Украине… Банды Махно доходили до самого Харькова. А сейчас нам дышится легче, не так ли, Глоба?

— Да, — кивнул Тихон. — После замены разверстки натуральным налогом в селах стало тише.

— Еще бы! — воскликнул Лазебник. — Теперь им жизнь! Свободный обмен хлеба, торговля излишками. Один только выпуск червонцев чего стоит — каждая десятка обеспечена чистым золотом! Того и гляди, всех крестьян до уровня кулака дотянем, — хохотнул он. — Там вышел с лукошком, побросал в землю зерна, господь бог дождичек ниспослал… И нате вам — выходи с косилкой, обмолачивай, сыпь в мешки спелое зерно, тащи его в город… Что, не так? А рабочему что делать? Завод — это тебе не поле. Заводы не работают — нет сырья! Машины старые! Заказов нет! Безработица! Кадровые рабочие по мобилизации в армии, а то и погибли в боях, расстреляны немцами, деникинцами да бандитами. В нашей губернии власть менялась четырнадцать раз! А теперь для крестьянства все — отменена трудовая повинность, даются банковские субсидии…

— Да, село нынче выправляется, — кивнул головой Тихон, — а то было совсем плохо.

— Ну, Глоба, — возмутился Лазебник, — ты меня удивил. Не единым хлебом жив человек. До мировой революции один шаг оставался. Да увеличить бы налоги на крестьян, мобилизовать их в армию от мала до стара… И светлое будущее человечества — вот, в наших руках!

— А бунты? — хмуро напомнил Глоба. — Не забыли? Что ни село, то ночами пальба… Активистов режут.

— Мягкотелы были, — оборвал Лазебник.

— Ну нет, — посуровел Глоба, — того не скажу.

— Тебе тогда было сколько? — вспыхнул Лазебник. — Восемнадцать лет. Пацан. Я помню, можно было еще поприжать. Последнее усилие — и все, сломили бы мировую контру начисто. А вместо этого мы — продналог! Да еще обещаем в ближайшее время заменить его денежным. Ты соображаешь? Деньгами! А где он, крестьянин, их возьмет? Он их наменяет за хлеб и картошку целыми кулями. Значит, опять у него денег будет больше, чем у рабочего! Вот тебе так называемый нэп!

— Рабочие везут в село ситец, гвозди, крестьянин в город — хлеб. Жить стало легче, а кто еще из бандитов остался, — тех помаленьку вылавливаем. Дайте время… Мужик недоверчив, все приглядывается к новому. Ему бандиты тоже помеха. Когда пальба да пожары — много хлеба не посеешь. Бандитов кормить надо, а жрать они любят сладко.

— Считаешь, что время само на нас сработает? — желчно спросил Лазебник. — А мы будем сидеть сложа руки? Нет, шалишь, Глоба. Мы такие дела на самотек не пустим. Расслабились на данном этапе. Расслюнявились. Видно, срослись вы с тамошними, уже смотрите на все их глазами.

— Ну, это вы бросьте, — хмуро проговорил Глоба.

— Тогда, значит, работаете спустя рукава. Не хочу быть бездоказательным. — Лазебник торопливо вынул из папки листок бумаги. — Вот твоя сводка. «Ограбление кооперативного продовольственного ларька… Преступники не найдены». Не найдены, Глоба! Читаем дальше. «Убийство селянина Курилко Ивана Федотовича, год рождения 1906… Село Пятихатки. Убийца не найден». Читать еще? Молчишь. А ведь факт вопиющий. Но этого мало. «Ударом в спину ножом убита молодая учительница Марина Сидоровна Кулик, приехавшая в село Смирновка из города по направлению наробраза». И, конечно, бандит не обнаружен. Не много ли, Глоба?

Тихон молчал, закаменев на стуле, лицо его потемнело еще больше, а губы сомкнулись в жесткую линию.

— Ты не забывай, какие у тебя корни, — уже спокойно проговорил Лазебник. — Ты из рабочих. Не беда, что был на заводе всего три года. Дед твой литейщик. Отец из клепочного цеха. И ты был там. У тебя в крови классовое сознание. Сегодня всех собирают на совещание. Иди, отдохни немного с дороги. И приготовься к выступлению, расскажешь о своих делах.

Откинувшись на спинку стула, Лазебник вдруг заулыбался, царапнув ногтями выбритую щеку. Лоб его покрылся морщинками.

— Я приеду к тебе и покажу, как надо работать. Ты это запомни. Когда-то работал в Чека, кое-что умею.

— Зимой будет легче, — сказал Глоба, поднимаясь из-за стола. — Летом в лесу никаких следов.

— Работа наша круглосуточная, — хохотнул замначгубмилиции, сразу вдруг сделавшись добродушным и веселым, словно это не он еще минуту назад гневно сверлил Глобу взглядом.

— Иди, иди, сезонник, — Лазебник благодушно засмеялся и замахал руками, прогоняя Глобу из кабинета.

Переночевав в общежитии конного резерва, выпив утром кружку чая, распрощавшись, Глоба сел на линейку и отправился домой. Отдохнувшая за ночь, сыто покормленная лошадь бежала споро, поцокивая подковами по чистому булыжнику городских улиц. Дождь все сеялся с пасмурного неба, мелкие лужи оловянно поблескивали. С тумб для объявлений свисала мокрая бумага. Прохожие спешили по тротуарам, прячась под старенькими зонтиками, подняв воротники. Бесчисленные дороги, разветвляясь, уходили за повороты, скрывались за каменными зданиями. Там и тут гремели железные жалюзи магазинов. Приказчики, встав на табуретки, протирали запотевшие стекла витрин. Возле собора толкались нищие.