я прошел много километров, прежде чем добрался до карьера, я больше не выходил оттуда, ведь он должен был вернуться, в ботинки набилась грязь, мне бы пришлось ползти на четвереньках, я отыскал шоссе, будь у меня плащ и сигареты того типа, я мог бы засунуть кулак целиком, просто изредка возникает желание оттого что он такой закругленный и мягкий на ощупь, такой огромный в жопе и

я дошел до конца тропинки, дальше дорога ведет через деревни, они состоят из сараев, щебечут синицы, лают собаки, этой ночью у меня вместо подушки двое малышей, два сорванца — это еще лучше подушки, только бы найти хорошую деревню, где два пацана согласятся не ходить на мессу, кюре перебьется, они отслужат мессу жопой кверху для меня одного

поле вращается я возьму все в охапку, подниму повыше и отпущу

нет, еще чуть-чуть, у маленького гомика заболели ножки, прелестный ребенок какая холодная ночь, мдааа мсье, ты спешишь, нет мсье, просто мсье холодно мсье и ночь мсье, тебе неприятно, что я иду за тобой малыш, нет-нет мсье наоборот хорошо чего вы хотите от меня добиться вы же не изнасилуете меня на тротуаре мсье на снегу мсье, нет малыш ты правильно меня понял, понял что мсье если вы про это то достаньте бабки и мы посмотрим хватит ли у вас, никогда малыш никогда не плюй в колодец, нет-нет какой же я урод малыш, вы страшилище мсье но позвольте мне вернуться домой

я говорил только о блондинчике я больше не знаю что делать с ним или с ревенным вареньем половики плетут из усов солдатских вдов о я трахну его если снова встречу засуну ему в зад колючие цветы я хочу чтобы он приподнялся с хуем в жопе и чтобы кровь стекала по его ногам ярко-красная ее будут слизывать собаки эти собачьи языки у него между ляжек вся кровь выльется из сердца и вен и когда он рухнет замертво я сожру его кусок за куском уписывая за обе щеки И сдохну от несварения самой прекрасной смертью какую можно вообразить

господин умер в кресле, слабое сердце, приступ, его липкое от спермы белье, синюшная бледность старика, страшно глянуть, я не решался выйти из гостиной, можно перекусить где-нибудь еще, я убежал на цыпочках, оставил этого господина в его склепе, наверно, пока он смотрел на меня, ему снился чудесный сон, он мертв или нет, и если умер, то после, до или во время

и снаружи

вероятно я опять встретил лесника упросил его положить меня на скамью и еще раз повеселиться готовый отдать все на свете лишь бы он притащил свои бревна и гвозди и оставил меня распятым насмерть после анального секса

но я не вернулся в лачугу, а рухнул в папоротники, было холодно, я там заснул, меня разбудил мой собственный запах, я снова пошел по грязной тропинке с колеями, оставленными его джипом

я двигался по колее, чтобы не заплутать в ночи, выбрался из рощи на рассвете, повстречал мальчишек, но что я делал вечером, был ли это обычный воскресный вечер

это случилось не летом, ведь мох и песок я не придумал, я спускался из одной пещеры в другую внутри утеса, накануне лета скалы ярко зеленеют

или весной, возможно, в марте или в апреле, если весна была холодной, она напоминала осень, но я все равно не протяну до весны, двое мальчишек, и уже не так холодно, у меня с собой плащ

я забыл его в лачуге, наверно, я был в плаще, раз позже его скинул, лесник его снял, я помню, хуже некуда, два паренька были в сарае, меня очень жестко очень долго лупили на скамье, меня со всей силы выебли не пацаны, а, скорее, лесник, обсосавший им попки, я был одним из них, мог быть, так мне казалось, я сел в джип, и наступила ночь, я оставил мальчишку, но откуда у меня джип, раз я приехал на поезде или пришел пешком, я был слишком молод, зачем мне на мессе джип, я же не умею водить, я сел на велосипед кюре

и когда тип ответил нам, который час, было, конечно, слишком рано, эти сволочи на дорогах, что я знаю о них я не спросил, как его зовут, да он и не сказал, перед уходом он всучил мне сигареты, нарочно не придумаешь, мальчишка бы мне их не дал, я ничего ему не давал, я видел его игру насквозь, я понял, что он меня не хочет, ему хотелось поужинать, мало того, что в тепле, да еще и помешал людям чай пить, маленький сумасброд, нужно будет позвонить в полицию, явное правонарушение, пришел ко мне домой весь в грязи, избил меня, я бы мог его изнасиловать, но эта злючка в обиду себя не даст, больше всего меня прельстили его голодный вид и ямочки на заднице, я выставил его за дверь и видел, как старик уснул в кресле, в глубине души я обрадовался, но резко двинул ему коленом в живот, минут через пять он подрочил, это невозможно, бил либо он, либо лесник, но почему двое? я ушел один, податься некуда, даже если я ушел, кто меня заставил, и кто заставил вернуться, и почему? кем был я сам? и кто это вообще утверждал?

Не смешите меня. Я священник и хорошо знаю, что такое большая услуга. Октябрьским вечером я действительно впустил подростка, покинувшего отчий дом. Ничего удивительного — обычное дело для нашего сословия. Я успокоил его, исповедал, а затем вернул бросившимся на поиски родителям.

Без сомнения. Тщеславие мне претит, да и не настолько злое у меня сердце, чтобы выдумывать банальные благодеяния. К тому же, повторяю, каждый божий день приходится возвращать сбежавших молочных ягнят в овчарню. В высшей степени евангельский поступок: ведь если этим заранее не озаботиться, откуда возьмется пасхальный бараний окорок?

Но кем был ребенок, что он сделал, кого повстречал, откуда пришел, какого был возраста, пола, кто его у себя принял, накормил, вернул в семью — все это я запамятовал, хотя он мне, разумеется, рассказал. К чему придавать значение столь ничтожным мелочам? Поговорим лучше о другом. Например, о моей старенькой мамаше; ведь она в весьма преклонном возрасте, почти немощная, и, несмотря на все свое усердие, для меня она, скорее, обуза, нежели опора: поэтому очень хотелось бы получить в распоряжение молодую особу почище да покрепче, которая

III

Лучше забыть те улицы, где я был невидимым, и улицы, что отшатывались, разгадывали меня, когда я шел навстречу. Их приземленный страх был мне чужд: страх ребенка в темноте. Я стыдился заселять этот мрак.

Скромный гостиничный номер и матрос лет восемнадцати. Его берет — на стуле, ботинки — у кровати, одежда разбросана. Он даже снял носки. Это меня удивило, ведь он спешил, а в таких случаях раздеваются по минимуму.

Просто он восхищался своими ступнями и умел их ублажить. Он шевелил пальцами, забрасывал одну ступню на другую и, кончая, судорожно сжимал, сцеплял пальцы рук, жал, выворачивал, давил.

Без него мне бы не нравилось той зимой в гостинице. Я забредал туда мимоходом и сидел один в номере.

Он бежал по перрону. Поезд тронулся. Он запрыгнул на подножку, уцепился за поручень и энергичным рывком подтянулся на площадку.

Он двинулся по коридору, сотрясаемому глухими ударами. Вошел в пустое купе.

Прошло время. Наверное, много часов. Ведь уже наступил вечер. Поезд остановился. Вокзал. Он сходит, стоит на мостовой незнакомого города, спиной к вокзалу. Смотрит на расходящиеся звездой улицы и окрестные гостиницы. Направляется к одной из них.

Он ест. Торопливый ужин. Его угнетают косые взоры окружающих. Он стесняется. Ему пятнадцать, и он никогда не ужинал в гостинице — как злоумышленник, как взрослый.

На свои годы он не выглядит. Ему дают от тринадцати до семнадцати. Ему хочется расслабиться, расправить плечи, расхохотаться им в лицо. Он сдерживает себя. Опускает глаза, сжимает кулаки.

Он доел и молча уходит. Словно из зала суда.

Совсем невзрачный номер. Какое счастье здесь находиться.

Пятнадцать лет. Оттого ему не сидится на месте. Все равно эта кровать лучше вокзальных скамеек. Но ради такого удобства необходимо набраться смелости и вторгнуться на вражескую территорию.

В номере жарко; он открывает окно, отдергивает штору. Раздевается. Он пытается поцеловать себя в зеркале. Не выходит. Как ни лови, ничего не поймать. К тому же это его собственное лицо. Желать самого себя — сложная и противная игра, если сам себе не нравишься. Губы оставляют на стекле жирный и влажный след. Теперь ему холодно.