Матрос заплатил за пиво, поправил бескозырку и разгладил рубаху. Они пересекли площадь. Он знал дорогу. Я шагал рядом без лишних вопросов. Он постоянно улыбался с отсутствующим видом и шел быстрым шагом.

Матрос разговаривал. Возможно. Нет, он молчал. Во всяком случае, разделся и оставил, меня в чем мать родила. Любовников нужно раздевать, зажав бритву между пальцами: бесценная ласка, после которой всегда что-то остается. У него лезвия не было, так что, по-моему, ко мне он даже не притронулся.

Он не разделся. А меня оставил в чем мать родила. Потом забрал бабки и смылся. Скорее, так. Что у меня еще оставалось? Часы. Нет, их он оставил, для моего рассказа важно знать точное время. Он не взял денег, и это нормально. Он вел меня под руку, но как измерить, сколько стоит четверть часа объятий меж двумя парнями? Цена исключительна, неисчислима. У меня не хватило бы денег заплатить за продолжение.

Потом в поезде мне хотелось одного: лечь и выспаться. Загородная прогулка меня утомила. Я, конечно, уснул. Даже не знаю, кто бы мог помешать. В этом возрасте сон крепок.

Матрос спросил, почему и кочую. Он не представлял опасности, и я сказал правду.

— И куда едешь?

— Не знаю, посмотрим.

— Все равно придется когда-нибудь вернуться — тебя же хватятся родители. Ну, или найти укрытие.

— Не знаю.

— Ну, дело твое… А вот и гостиница.

Долго просидев в поезде, матрос взопрел. Волосы на теле увлажнились, став теплыми и душистыми.

Наверное, его часто трахали: я мигом проник между ягодицами. Такие нежные внутренности — словно бальзам на рану. Я опасался грубоватого соприкосновения, утомительных удовольствий. Но мускулистые стенки обмякли. Подо мной распласталась плоть — так бы и укусил; затылок под самым носом, и я запустил в него клыки. Стиснул челюсти, равнодушный к его боли, поражаясь, что он не сопротивляется. Он согласился (или потребовал?), чтобы я выеб его первым: это показалось уступкой, я не понимал, почему он позволяет мне делать все это руками и зубами.

Раз уж он стал моим гамаком и я в нем удобно устроился, я мог раскачивать его сильнее, не церемонясь. Он медленно дышал в такт, отчего у меня скребло в ушах. Так завывают львы в клетках, вспоминая пустыню.

Зубы у него были белые, словно вылизанная собаками кость, а тело — особенное: властное, узловатое, тяжелое и нежное, в нем можно заблудиться. Я неустанно обшаривал его снова и снова. Но из робости не решался шептать древние непристойности, выражающие наслаждение. Он был так же нем, как и я, что вселяло еще больше смелости.

Я представить себе мог, как напрягутся его мышцы, когда он будет трахать меня. То были свободные и долгие движения, совершаемые бесхитростно, с равномерной силой. Малыш, которого грубо ебли в жопу, не смел даже подумать о боли. Она была невыносима, но значила для него так много, что он не мог от нее отказаться; с каждым толчком хуя ощущал он ее необходимость и пользу.

В гордости ли дело, в сдержанности или в опыте, но паренек подавлял стоны, изо всех сил прижимаясь к матросу.

Я провел пальцами по рельефным мышцам под кожей живота. Они сократились: матрос встал. Он надел носки и сказал:

— У меня поезд.

— Это обязательно?

— Черт.

Встряхнув синий тельник, он натянул его, а затем оделся.

— Тебе некогда?

— Возможно.

— Неохота?

— Не в том дело.

— Останься до завтра.

— Не могу, если только…

— Если что?

Подумав, он заговорил обиняками. Я тоже задумался, прежде чем ответить:

— Мне очень хочется.

Он секунду посмотрел на меня и снова разделся.

Что-то я совсем забыл про другого мальчика, вашего блондинчика. Беда в том, что он слишком ранний. Краткий эпизод, запаситесь терпением.

Я бы ограничился утесами из предшествующей главы.

Парнишка гулял со мной по лесу, летним днем, там был ручей, горизонтальные плиты рыжеватого камня, где мы сделали привал. Уползающая змея. Ваш герой взял с собой детектив. Он почти не говорил, огорченный тем, что он со мной, с вами — вы ему надоели.

Раздевшись до пояса, он лежит ничком на камне и читает. Мы с вами смотрим на его послушный профиль, смягченный тенью лба. Палец правой руки тянется к левому предплечью и машинально его гладит. Эти ласки завораживают: блондинчик при нас занимается любовью с самим собой.

Закрыв глаза, мы ложимся рядом, чтобы погреть спину о скалу; будто во сне, раскидываем руки и слегка задеваем его шелковистые бока. Частичка тепла обжигает нам кончики пальцев.

Он осторожно отодвигается от нас на локтях. А мы снова придвигаемся, пытаясь украсть еще пару крох его плоти.

В раздражении он говорит какие-то грубости насчет пидоров, встает и уходит.

Не вовремя мы им заинтересовались, я же вас предупреждал.

Не та голова. Как зовут матроса?

— Как тебя зовут?

Теперь мне охота смеяться. Он серьезен и не удивлен, его заколебал этот пацан, я его нервирую. Матрос звенел, как барабан, когда я сидел сверху и колотил его кулаком по спине, заставляя рысить, гарцевать. Тогда-то мне и захотелось поговорить.

Он сказал:

— Идем. Ты всегда такой решительный? — Ага, только…

— Что?

— Как тебя звать?

— Зачем тебе? Ты же спишь со мной, а не с моим именем.

— Согласен, но…

— Все, хватит. Поищи-ка мой ремень.

Его ремень. Такой красивый.

— Ляг на спину.

— Здесь?

— Там, где плитка.

Я повиновался.

— Теперь не сопротивляйся, а то морду набью.

Он показал ремень. Затем, встав надо мной и упершись ногами по обе стороны, взял в руку член, залупил кожу и начал ссать. Едва я отпрянул, он больно стегнул меня ремнем по щеке. Второй удар пришелся по плечу, когда я пытался встать. Посыпались новые беспорядочные удары, после чего он придавил меня к полу.

Он лег сверху. Купался в своей моче, облизывал мне шею, уши, брови, размазывал собственное ссанье и подбирал языком с волос у меня на теле. Мы валялись в холодной луже. Затем он угомонился и ослабил хватку. Я вытер губы и сказал:

— Ты что, спятил?

Он не ответил.

— Ладно, мне пора.

Я подошел к умывальнику, открыл холодную воду и ополоснулся.

— Тебе противно, и все?

— Ты не говорил, что будешь бить.

В принципе я не против, но, по-моему, это уже перебор. Впрочем, первый раз всегда неприятно.

У матроса опять раздулся до огромных размеров, и он сказал:

— Иди сюда, я тебя трахну.

Он набросился, будто зверюга. Мне было так больно, что я кусал и рвал подушку, но даже не пикнул, слова не сказал, а он засовывал все глубже, хватал меня, как принимающий в бейсболе, наверное, думал, что мне приятно, и не понимал, что мне просто больно, и все.

— Ну как, понравилось? Любишь толстые хуи?

Он схватил меня за волосы, приподнял мой подбородок, внимательно посмотрел на меня и прыснул со смеху.

— Какой ты страшненький, когда нюнишь.

Он засунул палец мне в жопу.

— Ах ты врунишка, даже кровь пошла.

Он улегся в своем углу, отвернулся и выключил свет.

— Спокойной ночи, малолеток.

Он больше не шевелился. Память у меня короткая: член снова встал — я так люблю, когда этот горячий, красивый кусок мяса прижимается к животу. Больше нельзя до него дотрагиваться, но хотя бы потрусь хуем, почти одно и то же. Матрос заворчал:

— Отвали. Подрочи, если невтерпеж.

Придется обождать, пока не заснет. Невмоготу. Ну и хрен с ним. Пусть говорит, что угодно. Я резко засунул ему. Он отодвинулся, стукнул меня, и я вышел, моя сперма осталась на его волосне, хоть я сдерживался, ну и хрен с ней.

Он повернулся, покрыл меня, укусил, нащупал очко, перевернул меня вверх тормашками и вошел. Теперь мне уже не будет больно.

Он — на боковую. Я натянул на нас одеяло. Ему что-то пришло в голову, он на секунду очнулся и вполголоса промямлил в темноту, в пустоту, словно алкоголик-одиночка: