Итак, что же было на самом деле?

Ссыльный декабрист Иосиф Поджио, отбыв тюремное заключение в Шлиссельбургской крепости, в 1834 году был отправлен в Сибирь, где в селении Усть-Кудинское отбывал ссылку. В августе 1845 года он отправил своим дочерям два дагеротипных портрета, но их перехватили, и оказались они в Третьем отделении. Такая же участь постигла посланные в Россию портреты Волконского, его жены и детей, а также портрет декабриста Панова. Так возникло дело «О художнике Давиньоне, который в бытность в Сибири снимал дагеротипные портреты с государственных преступников».

Зильберштейн, работая над книгой о художнике-декабристе Николае Бестужеве, обнаружил в Архиве Октябрьской революции документы, из которых следовало, что «дощечки» с портретами были обнаружены случайно при просмотре почты, а не по доносу, как писал С. А. Морозов. После чего начальник Третьего отделения Л. В. Дубельт приказал срочно начать расследование. Когда же появилась достаточная информация, он немедленно отправляет рапорт шефу жандармов графу А. Ф. Орлову, который в это время сопровождал Николая I в поездке по Европе. Орлов доложил о случившемся царю. Николай I велел «пресечь безобразия».

В Сибирь полетели приказы. В одном из них было сказано, что сосланные декабристы не только пересылали свои портреты родственникам, но, более того, некоторые из упомянутых переселенцев завели «собственные дагеротипы» и сами друг с друга снимают портреты.

Действительно, среди декабристов был велик интерес к совсем недавно дошедшему до них изобретению. Об этом мы можем судить из их писем. Так, еще в 1843 году декабрист А. П. Юшневский писал брату: «Ты обещал показать опыты светописи. Вероятно, ты прочитал уже где-нибудь известия о новых опытах над действием света профессора Мезер, деланных в присутствии Гумбольта и Энка. Подлинно дойдут скоро до того, что откроют средство удерживать изображение предмета, видимого в зеркале». Известно также, что Николай Бестужев и другие декабристы увлекались фотографией, хотя их опыты и не дошли до нас.

Декабрист И. В. Поджио

Декабрист Н. А. Панов

Декабрист С. Г. Волконский

Дети С. Г. Волконского

Вернемся, однако, к приказам. Орлов писал: «Государь император соизволил признать, что таковое невнимание к тому, что происходит между государственными преступниками, заслуживает строгого письменного замечания, высочайше повелел: воспретить поселенцам из государственных и политических преступников на будущее время снимать с себя портреты и отправлять оные к родственникам или к кому бы то ни было». Одновременно в приказе требовалось, чтобы местное начальство конфисковало у поселенцев из декабристов все их портреты, а также и «принадлежности дагеротипов, доставив означенные портреты в Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии».

К тому времени многие из декабристов, сосланных в Сибирь, уже находились на государственной службе, занимая те или иные посты, и пользовались определенными привилегиями. Тем не менее на вопрос генерал-губернатора Западной Сибири князя П. Д. Горчакова, должно ли «помянутое высочайшее повеление» относиться и к данной категории поселенцев, шеф жандармов недвусмысленно ответил, что «было бы лучше, если бы и состоящие на службе в Сибири из государственных и политических преступников не снимали с себя портретов и не пересылали оных к своим родственникам для собственной их же пользы, дабы портретами своими они не обращали на себя неуместного внимания».

В то время, когда велась эта переписка, Давиньон уже вернулся в Москву, где и был арестован. В своих показаниях он всячески пытался преуменьшить количество сделанных им портретов, но есть все основания считать, что сделано их было достаточно много. Только к началу 1846 года фотограф был освобожден. Спасли его два обстоятельства. Первое – это несовершенство тогдашней техники фотографии. Ведь он, как мы знаем, изготовлял дагеротипы, то есть все снимки существовали в одном экземпляре и находились в руках портретируемых. Если бы к тому времени существовал более современный двухступенчатый фотографический процесс, то у него наверняка были бы обнаружены негативы и тогда уж ему было бы не отвертеться от педантичных чиновников Третьего отделения, обвинявших его в том, что снимал он ссыльных с целью распространения их портретов. А логика в их обвинении была. Ведь съемка эта проводилась в 1845 году, когда исполнялось двадцать лет со дня памятного события на Сенатской площади. Интерес к «сибирским изгнанникам» по-прежнему был велик, но еще более сильна была к ним царская немилость.

Вторым обстоятельством можно считать ту роль, которую в этом деле сыграла жена арестованного фотографа – Екатерина Давиньон, много хлопотавшая о его освобождении. В своем письме на имя графа Орлова она так убедительно доказывала отсутствие в действиях ее мужа «преступного умысла», что шеф жандармов вынужден был отступиться. Выпуская фотографа на волю, с него взяли подписку следующего содержания:

«1845 года декабря 31 дня я, нижеподписавшийся, даю сию подписку в том, что не имею у себя ни одного портрета, снятого мною в Сибири посредством дагеротипа, с некоторых государственных преступников, кроме подобного портрета с преступника Панова, который и представлен мною в Третье отделение, и если когда буду путешествовать, то обязуюсь, под строгою по законам ответственностью, не снимать портретов с упомянутых преступников.

Уволенный от службы

инженер-поручик

А. Давиньон».

Хочется думать, что новый, 1846 год фотограф встречал уже на воле.

На этом, собственно, и кончается история одного из первых петербургских фотографов. Более нигде и никогда не удалось мне обнаружить какого-либо упоминания о нем.

А в Сибири местные чиновники еще долго собирали портреты, сделанные Давиньоном, или расписки, подобные этой:

«1846 года января… дня, в присутствии Ялуторовского полицейского управления, мы, нижеподписавшиеся, проживающие в городе Ялуторовске, находящиеся под надзором полиции государственные и политические преступники, выслушав предписание господина, состоящего в должности Тобольского гражданского губернатора, от 8-го настоящего месяца за № 18, дали эту подписку в том, что обязываемся не иметь у себя дагеротипов и что в настоящее время таковых у себя не имеем. В том подписуемся:

Иван Пущин, Евгений Оболенский,

Иван Якушин, Василий Тазенгаузен,

Матвей Муравьев-Апостол».

Как видно, делу Давиньона придавалось очень большое значение. Это было свидетельством и того, что с самого своего появления фотография заявила о себе как о мощном средстве массовой информации, с которым уже нельзя было не считаться. Вот почему об этом, как одном из важнейших дел, и упоминалось в годовом «Отчете о действиях Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии и корпуса жандармов за 1845 год», о котором писал в 1924 году журнал «Красный архив».

Снимков же в деле обнаружено не было. Они, как мы уже знаем, находятся в музее Пушкинского Дома, куда попали уже после революции, когда проходила реорганизация архивов.

Остается загадкой только одно: почему Сергей Александрович Морозов, зная о «деле Давиньона», не обратился в Центральный архив Октябрьской революции? Может быть, его смутила заметка в журнале «Красный архив», где с сомнением говорилось о вероятности того, что эти снимки сохранились до наших дней? Может быть, просто, как говорится, не дошли руки? Может быть, узнав, что в деле нет снимков, он утратил к нему интерес? Об этом нам мог бы поведать лишь сам Сергей Александрович, а его, увы, уже нет.