Я опять не могу заснуть, словно боюсь того, что останусь лишней. Никто не отвлечет меня от меня самой, даже ветер с его шуршанием и потрескиванием.
У одного из этой пары, думает Рита, есть мерзкое свойство убивать насекомых где ни попадя, оставляя красно-коричневые следы, пока они не усеют всю стену.
Над кроватью висят семейные портреты, старые черно-белые фотографии бабушек и дедушек.
Наша мать перед фотографом всегда спешила снять фартук, ей хотелось хотя бы на снимке видеть себя такой, словно ее мечты сбылись. Вместе с тем она обходила стороной магазины, не смотрела на то, что не представлялось ей необходимым. Вкуса эпохи она не чувствовала, ее вкус определяли прожитые годы, и она всегда оставалась верна себе, отчего все больше отличалась от других. Я никогда не видела, чтобы мать просматривала модные журналы, — она как будто бы боялась убедиться в том, как много упустила и до какой степени не походила на других. Когда ей надо было нас приодеть, ко всем церковным праздникам, она подолгу торговалась, вертела и щупала край ткани или выносила на улицу весь рулон — ей надо было увидеть, как он выглядит на солнце, в пыльном свете города, потому что в каждой материи она подозревала какой-нибудь подвох: либо зеленый цвет потом мог оказаться синим, либо качество таким низким, что не стоило целыми днями сидеть за швейной машинкой.
В коридоре слышатся шаги, открывается какая-то дверь. Андрей начинает плакать.
Здесь все еще на ногах, но Петер, наверно, уже спит. Моя отрада, мое утешение.
Вдруг в комнате оказывается Антон. В чем дело? Ты что, постучать не можешь?
Денцель погиб. Где-то между Сараево и Тузлой. Должно быть, от пули сербского снайпера.
Глава четвертая
1
Туда, в императорские охотничьи угодья, в увеселительный парк, к сосискам и лоботрясам. Туда, в эту сентябрьскую ночь, о которой никогда не знаешь, что у нее на уме. Слишком много всего сразу.
Я должен двигаться, должен бегать, пока не захватит дух, пока кислород не избавит меня от тошноты, что мучит меня целый день. Я должен выпотеть из себя кисловатый «вельтлинер» и эти лицемерные выражения соболезнования, от которых у меня раскалывается голова. Как подумаю о телефонном интервью Мареша — я как раз собирался уйти: понимаете, никого из нас не пошлют туда, где идет война, если человек не вызовется сам, добровольно. Не хватало еще, чтобы он добавил: шлют только благоразумных и опытных. Все в редакции знают, что это была вторая поездка Денцеля за рубеж, что на заседании так долго всех опрашивали и давили, пока он не сказал «да». Он ни слова не знал по-сербохорватски, да и страну знал лишь по своим прежним поездкам в отпуск в Шибеник или на остров Крк.
Побегу-ка я быстрее, пока не ткнусь носом в землю, пока сердце не запнется. Ах, Денцель, мне надо забыться, надо что-то одолеть, хотя бы несколько километров, несколько деревьев — длиннющую аллею. Эдакий слалом по собачьему дерьму. Во времена императора было лучше, псов тогда приходилось сдавать перед входом в Пратер.
Почему ты не надел эту ношеную американскую каску? Почему она валялась на заднем сиденье?
Им не следовало говорить мне правду, пусть бы я терзался сомнениями несколько дней, а то и несколько месяцев, чудесное состояние, скорбь в рассрочку, которую так легко развеять, если нет этой страшной уверенности.
Когда умерла мать, мы с Ритой спустились к реке, сели на камни — мы словно бы отделились от самих себя, слишком юные для скорби, слишком взрослые для безразличия. Я больше ничего не помню, кроме одной картины, которая позднее внезапно возникла передо мной также в Вуковаре, когда я вместе с другими попал под минометный обстрел: перед нами плыл по течению небольшой кусок дерева, его увлекло на быстрину и он почти скрылся из виду, дальнейший путь его был непредсказуем. Тогда я хотел, чтобы он больше не вынырнул, не мог бы плыть дальше, чтобы его разорвало на тысячу кусков.
Чего от меня хочет эта собака, она давно бежит со мной рядом, свесив язык, словно раньше уже бегала по этой трассе.
Они делают столько глупостей оттого, что хотят быть какими-то необыкновенными, маленькими героями среди героев, накоротке со смертью. Все ближе и ближе. В самое нутро. Прямо в раскрытый рот.
Однажды я и сам летел на транспортном самолете бундесвера из Загреба в Сараево, вместе с Кристофером, американским военным фоторепортером, набравшимся опыта в Ливане. В аэропорту я спросил одного норвежского офицера, можно ли попасть в город. Нет ничего проще, если вы хотите, чтобы вас укокошили.
Перед отелем «Холидей-Инн» нам пришлось стать свидетелями того, как выстрелом снайпера разнесло челюсть американке-кинооператору. Мы сразу же уехали, приняв по три порции двойного виски. Пока мы катили по пятикилометровой аллее, что соединяет город и аэропорт и где засели снайперы, я дал себе клятву впредь писать только о прогулках Петера Хандке.
Попахивает дождем, хотя небо звездное. Я должен позвонить Марии, у нее доброе сердце, это уже немало. Возможно, мыза еще открыта.
Пошла вон, убирайся. Найди себе другого бегуна. Я больше не могу слышать, как ты пыхтишь.
Когда мы ели рыбу, он еще сказал: он не хочет стать трупом только ради того, чтобы в течение трех дней служить нам темой для разговоров в кафе и для «шапки» в очередном номере газеты. Симонич теперь изображает из себя его близкую подругу. Она сразу вызвалась написать от имени зарубежной редакции письмо его родителям: Денцель был опытный редактор зарубежной тематики с блестящим будущим, милый и образованный человек, а не какой-то сорвиголова. Он не искал для своей газеты сенсаций — только правду.
Однако правда — всегда первая мишень.
Не удается мне в беге достичь невесомости, я постоянно сбиваюсь с ритма, у меня слишком сильное земное притяжение. А усталость никак не наступает.
Главная редакция мудрит над передовой статьей. Это непостижимо. Художник, видимо, устроил себе ночную смену — в десять часов утра он вошел в конференц-зал и сразу предложил, несколько вариантов: обливающийся кровью Денцель на одеяле, с ним рядом — плачущий фотограф; Денцель в виде силуэта под мишенью. Заголовок: «Смерть военного корреспондента». Я разволновался, но они эти фотографии все равно напечатают, невзирая на протесты и без ведома родителей. Главный редактор покачал головой: что мне еще надо, ведь это такой удачный снимок. Взгляните, как он лежит. Читатель же будет растроган. Он ждал от меня доводов, а не эмоций.
Прошлым летом он пожаловался заведующему отделом, что мой материал про Словению — слабый, фотографии никуда не годятся. У меня сдали нервы, я уехал, не позаботясь поискать в Любляне более подходящие сюжеты для снимков. Невдалеке от Шпильфельда я в своей взятой напрокат машине нечаянно натолкнулся на югославскую танковую колонну. В последнюю минуту мне удалось затормозить, и, дав задний ход, я удрал. Первый танк уже развернул башню и наставил на меня ствол пушки. Несколько солдат стреляли мне вдогонку, но не попали.
Я уже запыхался. Два раза мы бегали с ним вместе. В кафе «Люстхауз», что в Пратере, он рассказал мне про демонического мага этого парка по имени Кратки-Башик, который заклинал духов и пробуждал спящих сильфид. В своем волшебном дворце, открытом по случаю Всемирной выставки, он превращал старых женщин в молодых девушек. Совсем неплохой гешефт.
Что, Ханс Петер все еще ждет? Ни мне, ни ему не пришло в голову купить детское питание в дежурной ночной аптеке. Ведь Рита могла бы оставаться в Клагенфурте до тех пор, пока Майя не справится со своим кризисом. Она достаточно легковерна, чтобы понадеяться, будто человек с «кейсом» даст ей место в винном магазине.
Надо было мне бежать размереннее. Денцель в течение всех тренировок сохранял одну и ту же скорость. Я бегаю, как начинающий.
Завещания, сказал он перед первой своей поездкой, он писать не будет. Человек он суеверный, кроме того, завещать ему нечего. Мы сидели с ним и с Марианной в кафе «Музеум», он дотошно расспрашивал ее о состоянии здоровья. Денцель никогда не забывал того, о чем ему однажды рассказали.
