Можешь говорить мне «ты».

Петер. Он протягивает ей руку.

Старуха проливает вино. Рита бросает взгляд на ее руки: они дрожат, а руки крепкие, потемневшие от загара, руки крестьянки после жаркого лета, однако на каждом пальце — кольцо.

Стаканы из-под виски уже пусты, он заказывает новую порцию, а сам, пройдя мимо Риты и не преминув похлопать ее по спине, направляется в туалет. Когда старуха закуривает, руки у нее так трясутся, что кажется, спичка погаснет прежде, чем язычок пламени дотянется до сигареты. За нею уже никто не придет, думает Рита и делает большой глоток из нового стакана. Никто не будет стоять позади нее в автобусе, как я стояла позади Эннио в каюте катера, давно уже мать ему, а не возлюбленная, изготовясь на случай, если он вдруг потеряет равновесие. Как мне было стыдно, когда все вокруг смотрели на его руки, неспособные уже сунуть листок бумаги в прорезь кармана. Он все совал и совал его мимо. Когда он стоял у раздвижной двери и пытался выйти, то не мог нащупать ручку и рванулся напролом так, что задребезжали стекла. А вечером — он лежал на ковре в передней — мне хотелось его поколотить: я подползла к нему на коленях, подняла руку, сперва будто бы для того, чтобы отвести волосы за ухо, потом рука взлетела вверх, размахнулась и — неожиданно для меня самой — застыла в воздухе. Моя рука, которой я хотела его ударить, так и торчала, вскинутая вверх. Я никогда ее такой не видела, никогда не представляла себя в такой позе, даже в своих фантазиях.

Рита придерживает пепельницу большим и указательным пальцами и быстро гоняет ее туда-сюда.

Если я когда-либо и пыталась кого-то побить, то лишь в состоянии аффекта, неожиданно для себя и для детей Иоганны. Это бывал всего-навсего приступ дурного настроения. Моя рука на миг делалась самостоятельной, выходила из-под контроля, чтобы тут же лишиться силы. Я никому не причинила боли. А вот Эннио я хотела пустить кровь.

Петер опять сидит на табурете у стойки. Кто хватается за свои гениталии, говорит Рита, способен отвести болезни и несчастье, только ты должен делать это той рукой, что ближе к сердцу, а не правой. Тебя что, однажды поколотили? Он удивленно смотрит на нее, отрицательно качает головой и, не улавливая связи, произносит: лед тает. Рита оставляет пепельницу в покое. Мой брат, говорит она с разгоревшимися щеками, в детстве находил неприятное и необъяснимое для меня удовольствие в предстоявших ему стычках с отцом. Когда, ожидая наказания, он слышал, как отец поднимается по лестнице, слышал его шаги и одышливое сопенье, то садился за стол для учебных занятий и, сжав кулаки, набычившись, ждал, пока откроется дверь. Я попробовала однажды поступить, как он, но эта воинственная поза стоила мне всех моих сил. Пытаясь ее сохранить, я совсем сникла, кулаки разжались сами собой. Почему ты ничего не говоришь?

Петер пододвигает ей третий стакан. Теперь ваша очередь. Извини. Твоя очередь.

Вначале, говорит Рита и крепко держится за пепельницу, было счастье, потом бегство от него. Кампо-Сан-Джованни-э-Паоло, улица С. Дзаниполо, Санта-Мария-деи-Мираколи — знаешь, где все это находится? Тогда я думала, что дни должны дополнять собою сны, а не наоборот. В церквах там разлит такой прозрачно-чистый свет, что кажется, будто камни теплые.

Где же это такое?

По субботам и воскресеньям мы лежали на Лидо, за дюнами; если быстро сесть, то бирюзовая крыша Кампаниле вонзится в дымку, как стрела. Ничего похожего на здешние аккуратно подстриженные деревья, никаких гор, этих лесисто-волосатых задниц, а тучи летом — редкость.

Рита слышит, как Петер смеется. Она залпом выпивает виски, берет из пепельницы кубик льда и перебрасывает из одной руки в другую. На ее черное платье капает вода. Ты надо мной смеешься.

Нет, ты мне нравишься, и твое несчастье тоже. Рассказывай.

Стряпать мне было не нужно, он приносил все, что я хотела: салаты, консервированные овощи в масле, лазанью. Лишь много позже он вернулся к состязаниям рыболовов, из воскресенья в воскресенье стоял на молу, забросив удочку в море. Под животом у него копошилась добыча: рыбы живьем попадали в мешок с водой и должны были пока оставаться живыми, иначе они потеряли бы в весе. Выигрывал тот, кого этот груз уже едва не стаскивал в воду. Нетерпеливые честолюбцы разрывали рыбам рты. Нетерпеливых легко было узнать по окровавленным мешкам, по сильно колотившим рыбьим хвостам.

Сейчас они опять вылезают, думает Рита, сотни Эннио вылезают из своих нор, а я должна опять брать лопату и закапывать. Она складывает руки на стойке крест-накрест и кладет на них голову. Когда она снова поднимает глаза, ее охватывает легкое головокружение. Всякий раз, когда в холодильнике чего-то недоставало, оказывалось, что он побывал дома, забежал с рынка, оставил свой запах. Чем от тебя пахнет?

Чем от меня должно пахнуть? Может, бумагой.

Рита наклоняется к Петеру, принюхивается к его воротнику. Потом кончиком носа касается его шеи, голова ее падает к нему на плечо.

Ну и сон, думает Рита. Сидеть часами под аркой моста и вынужденно наблюдать, как поднимается вода. Больше она не поднималась нигде; торговцы катили свой товар по набережной, с криками скрывались в проулках. На катере чистят сети, разделывают каракатиц, рыбьи глаза таращатся на пилу. Это мой сон, кричала унизанная кольцами старуха из бара и махала руками. Она была в красном костюме с золотыми пуговицами от Луизы Спаньоли и говорила голосом матери Эннио.

Петер спит, не нарушая храпом ночную тишину. Рита целует пушок у него на затылке, укрывает его. Когда она вылезает из постели, слышится шорох ее подошв. Кухонный стол тоже завален книгами и журналами. Она ищет какую-нибудь кастрюлю, ставит греть воду. Голая, с падающими на лоб волосами, сидит она на одном из складных деревянных стульев, что выстроились в ряд под двумя окнами.

Кухня обставлена скудно: посередине стол, у двери — буфет без стекла, плита, мойка, наполовину заполненная чайными чашками, десертными тарелками и приборами. В окнах мерцает светящаяся вывеска ресторана напротив, вместо занавесок к раме кнопками приколоты куски простыни. Некоторое время она сидит так, потом встает, ищет пакетик ромашкового чая, не находит. В самом нижнем ящике лежат две бутылки «бароло» урожая 1988 года. Она выключает конфорку, откупоривает одну бутылку и возвращается с нею в комнату.

Утром Риту будит язык Петера на ее левой груди.

10

Эдакая суета и сутолока, а Рита опять опаздывает, но вот и она, все-таки почти вовремя, только со слишком уж большой сумкой, как будто бы она окончательно покидает Вену.

Все во мне заржавело, даже от маленького чемодана начинают болеть ладони, мышцы и суставы пальцев. Тянет плечо, колет в спине слева, ноет позвоночник до самой шеи.

Ишь как она разукрасилась, словно для съемок прощальной сцены на вокзале: волосы подколоты на затылке, ярко-красная губная помада, ядовито-зеленая мини-юбка.

Просто немыслимо, как упорно она твердила, будто все мои друзья — хвастуны, бесчувственные типы, только изображающие чувственность.

Где ты хочешь сесть? Здесь еще есть два свободных места по ходу поезда. Ладно-ладно, иду дальше. Она, видите ли, порвет себе чулки о понаставленные тут вещи.

Наконец-то свободное купе, только на багажной полке лежат «кейс» и плащ; люблю я этих пассажиров, которые торчат в коридоре, пока стоит поезд, чтобы мешать людям входить и выходить. Теперь этот господин заходит в купе, садится у окна, здоровается, кинув взгляд на свой «кейс», вскакивает, чтобы помочь Рите поднять сумку. Потом опять плюхается в кресло и вытягивает ноги, чтобы место напротив оставалось незанятым.

На платформе стоит пожилой человек, над головой у него вокзальные часы, минутная стрелка на циферблате передвигается толчками. Он беспомощно машет рукой. Его правая рука, как у малых детей, то складывается в кулак, то раскрывается и снова складывается. До отправления поезда еще три минуты.