И правда, трётся какой-то стручок около моего кабинета.

— ??

— Салом катта!

Катта — это по-узбекски «большой». Если узбек лет на двадцать вас старше, вдруг ни с хуя обращается к вам «катта» — это не от избытка уважения, это ему чой-то нада, хвосту кручёному. Пока не сбежал из Узбекистана, никогда до конца не понимал что значит «восток дело тонкое, Петруха». Теперь понимаю хорошо, но объяснить всё равно затрудняюсь, это надо прочувствовать.

— Салам-папалам! Слушаю я тебя, бабай!

— Мой семейникь — промкя не ходить. Сапсем. Один день пусть придеть, баня-шманя кылади, всё. Патом свиданка заходить.

— Я тут при чем? Пусть делает что хочет. Благославляю.

— Ти, катта, вечер карточкя пставляй, он — идет промкя. Да.

Семейник — это тот с кем этот старик делит жратву. Почти все в зоне живут семейками по три-четыре человека, так легче проколачивать движения. Кто во что горазд. Один швец, другой жнец. А если попадает и на дуде игрец, то того уж извините, точно быстро в «обиженку» загоняют. С дудой тут не шутят. Можно сказать хуй имеет особенное социально-политическое значение. Определяет, к какой вы относитесь касте. Вся жизнь вертится вокруг этого, если задуматься, совершенно бестолкового органа.

— Так ты, старый, хочешь, чтоб я его без списка на промку вытащил? На должностное преступление толкаешь? Ай-яй-яй!

— Йе! Катта! Такой разговор не говори! Я преступлен-мреступлен бильмайман! Карточка пставляй, всё. Промкя выходит симейнягим.

Старик лезет куда-то в недра грязненького бушлата, и извлекает на свет запечатанную пачку сигарет Хан. С фильтром и с Тамерланом гарцующем на стройном текинце.

— Мана-вот, катта, пставляй карточкя, илтимос! Пажуласта прашу! Да!

Старик скромно, но настойчиво пихает пачку мне в руки.

Ах вот он — источник дохода, с которого «ехал» Бектаз! Золотая карточная жила.

Я выполняю тут функцию ОВИРа. Даю визы в рай. Люди выходят на один день просто искупаться! Чтобы на свидание с женой мондавошек не приволочь.

Так. Еще четыре пачки с фильтром, и можно свою машку справить! А за пачку с фильтром запросто набор для маленького жаркого или даже для плова куплю у ушлых поварят из одиннадцатой хозбригады. Не кисло. Расправляю плечи. Пошло дело.

Главное теперь не спалиться на этой хуйне. Доля риска, безусловно, присутствует.

Блэк-джек с карточками в нарядной сегодня вечером. Маленький покер со смертью. Элитное казино «Кто-Сдаст-Когда».

— А бригадир твой меня не сдаст?

— Э, бригадир-мригадир сам правильно кыламан, тощщна тебе говорю!

— Ну иди старик. Будет тебе новый невод.

— Пставляешь, катта?

— Пставляю по самые помидоры, иди, иди, работай.

— Ай рахмат, каттаджон!

— Не болей!

Ништяк. Мазёво моё дело. Только бы не подстава мусарская. Этого мой хрупкий организм не выдержит. Боюсь пиздюлей до ужаса.

В дверь стучат. Зэк. Стучит по зэкски.

— Да!

В ТБ развинченной походкой в вольной одежде и с вольной же причёской входит положенец промки Андрей. Ого! Встреча с блатными, как и с ментами, не сулит ничего хорошего.

Это главный блатной промзоны. Смотрящий. Какие еще у него титулы — «в ответе за промку», во как! В ответе! Очень поэтично.

— Как ты, братан?

Я тяну ему сразу вспотевшую ладонь.

«Братан» — эдак только вора в законе принято называть, но блатате всегда льстит, когда их в звании повышаешь.

Андрей не замечает моей протянутой руки.

— Ты, штоль, вместа Бека теперь?

Как будто не видел меня на разводе, сучка блатная.

— Я, брателла, я.

Кидает на стол бумажку с фамилиями.

— Этих двух васьков завтра с четырнадцатой бригадой вытащишь.

— Андрей, братуха, четырнадцатая — это лаковарка, там контрольно-следовая полоса уже начинается, выебут меня за запал!

И их в «склонники» оформят.

— За запал я сам и отвечу. А тебя не сегодня-завтра, и так выебут, не шугнись, шурик!

Швыряет со смешком мне в морду пачку Pall Mall и выходит.

От сука! Даже не просит — инструкции выдает! Ненавижу я этих блатарей. Хотя палл-малл это круто, конечно.

Разнервничавшись, открываю паллмалл, его уже больше года не курил, ебись она в рот эта машка и эта работа. Один хуй спалюсь не сегодня — завтра.

Ароматный дым немного успокаивает. После «полета» можно курить одну за одной, лёгкие сиги как воздух!

Ладно, нахуй, свалю-ка я из ТБ, а то ещё с десяток уркаганов сейчас придёт бить челом. Подальше от греха.

Вытряхаюсь из офиса и сталкиваюсь в коридоре с надзором по имени Урин.

— Шта уже калиш варавать пашел? Маладэс! Как раз на пузырь мине нада!

— Что вы Урин-ака, у меня ревматизм, калоши нельзя носить! Вот за то — паллмалл есть, хотите закурить?

Урин выдирает сразу штук восемь.

— Ну-ну. Ревматизм на калоши, а паллмалл уже куришь, да? Движенчик сан!

— Да куда мне, Урин-ака… Я — нарядчик, не движенщик!

— Ну-ну, сейчас абратна пойдешь, я тебя палю, паллмалл не возьму.

Пузырь нада. Пу-зырь!

Блять вот заебали все в край! Куда бы погаснуть на время? Лучше вообще ни с кем не общаться, чем такое общение. И почему говорят, будто в одиночке люди гнать начинают? Ерунда. Гнать начинаешь от чудесного общения.

Пойду в столовую, может выкружу чего пожрать.

До обеда ещё час, но поварята уже накрывают на столы. Готовятся. Собравшись с духом иду в варочный цех. Это так кухня здесь называется. Варочный цех. Святая святых. Повар Нурилла ковыряет в гигантском котле чем-то наподобие лодочного весла. Он весь мокрый от стоящего здесь жара, и напоминает раба с галер.

Рядом видом Навуходоносора восседает сам шеф-повар промки – Мурод. Заплывший жиром и в вольной одежде.

— Эй чо лезишь сюда! Нельзя здесь без белого халата! Ходи, ходи отсюда, нарядчик!

— Салам Мурод! Паллмалл будешь?

— О!

Мурод быстро забирает остатки моей пачки.

— Ты такой псё равно не куришь. Жрать будешь, наряд-чикь-чикь?

— Вобще-то можно было бы…

Мурод сам лезет черпаком на самое дно котла с обедом, и, зачерпнув одну только картошку с мясом, с брезгливой миной тянет мне:

— На! Кушай на здоровья!

Сажусь в углу зала и с ушами погружаюсь в процесс. Не завтракал сегодня, а ещё в бане напарился. Хорошо!

Я не замечаю, как в столовку входит художник промки — Мутанов.

Живописец артельного жанра. Вместо положенных читоз, Мутанов ходит в яловых сапогах. Это делает его похожим на рабочих — агитаторов с завода Михельсона.

Мутанов пишет плакаты типа «Выпустим больше калиш!», «Калиш — в каждую узбекистанскую семью» и «Отец, тебя дома давно ждут, не нарушай режим содержания!».

Брат Мутанова работает в спецчасти за зоной.

Спецчасть — это просто название такое страшное, а так они там считают, кому, сколько сидеть осталось, и кому, сколько по амнистии снять. Канцелярия. Иногда ошибаются, и держат какого-нибудь крестьянина на пару месяцев дольше положенной даты освобождения. Компьютеров у них нет, а человеку свойственно ошибаться.

Брат Мутанова иногда ныряет на промку и приносит всё, что нужно Мутанову-младшему. Поэтому он на всех положил. Он самодостаточен, этот Мутанов. И вечно укурен. Ни разу не видел его трезвым.

— Эй, нарядчик, не хуя себе, баланду что-ли жрёшь?

— Ну…

— Охуеть, что ты за нарядчик непутёвый! Баланду трескает! С такими-то возможностями? Ладно, оботрешься со временем. Если с головой дружишь. Пойдём в гости!

С сожалением выбрасываю остатки хаванины и иду за ним. Как и в большой жизни, в зоне знакомства и связи — основа основ.

Мастерская у Мутанова размером, наверное, с кабинет хозяина.

Весь второй этаж над котельной. Думаю, у да Винчи и то такой мастерской не было.

Машка в красном углу, под описью, как положено. Кровать. Все путём, как на курорте.

В углу мольберт — какая-то больно прилизанная копия «Ирисов» Ван Гога.

Мутанов копирует Ван Гога. Получается Мутант Ван Гога. Все похоже, мазок-в-мазок, а мёртвые эти ирисы мутановские. Неживые.