Соня лишь мотает головой.

— Ньют…

— Я знаю, чего ты хочешь. И ты сейчас это получишь, — шипит он и толкает ее на стол.

Девушка не понимает для чего и ради чего он это делает. Ее пугает он, каждое его слово, каждое действие, а самое главное — отсутствие ужаса где-то глубоко внутри себя. Ей больно видеть этого юношу таким. Таким безумным, столь ненормальным, брошенным маргиналом на обочине жизни. Ей больно до рези в груди. Ей не больно от его действий или слов. От того, как он рвет ткань на ее бедрах, обнажая кожу, как зло смотрит, как остервенело расстегивает собственную ширинку, дергает собачку замка, как впивается пальцами в женскую кожу, широко разводит девичьи ноги. Соня просто не сопротивляется, смотрит с каким-то поражающим отупением на каждое движение, на судорожный вздох, на падающие светлые волосы с мальчишеской головы. Ньют доведен до края отчаяния. Он хочет быть изувером, потому что должен им быть. И дрожит, раздираемый лютыми эмоциями. И в глазах так и стынет вопрос.

Почему ты не боишься меня?

Он заталкивает свой член глубоко в нее, сразу, с одного толчка, причиняет ей боль. Соня кривится. Юношу бьет крупная дрожь. Он ждет, когда ее ладони надавят ему на грудь, когда она ударит его по лицу, оставит смачный кровавый след. Ньют тянет на себя ее бедра, бьется о них, сталкиваясь костями. Напряженный до невозможного, вот-вот и затрещат сухожилия и вены под кожей. У девчонки тело безвольное, глухо ударяется о стол. Ньюту больно, Соне больно. Он лишь вдыхает и выдыхает, понимая, что жжет глаза. А женские руки касаются его шеи. Дура. Юноша жмурится. Такая дура.

— Смотрю, кто-то оприходовал тебя до меня, — шипит он, снова зло и ядовито, позволяя безумию клокотать глубоко внутри.

— Это был ты, — отзывается женский голос, и чужие руки крепко обнимают его шею.

Тогда Ньют дрожит так сильно, склоняет голову, прекращая вбиваться в хрупкое тело. Он ладонями упирается в стол, замирая меж разведенных женских бедер, замечая глазами темные отметины на светлой коже. Лицо Сони перед ним размытое. Это из-за слез. А у нее руки ласковые. Она пальцами ведет по его скулам, подбородку. Он не сопротивляется. Его ощутимо колотит. И сердце бьется, и самого трясет. Соня закусывает нижнюю губу. Сильно-сильно. У нее самой глаза мокрые.

— Прости меня, — сипит юноша. — Господи, прости меня.

Соня обнимает его крепко, прижимает его голову к своей груди, все еще ощущая его член глубоко в себе. Конечно, у нее все саднит там, между ног. Конечно, ей больно. Но она ведь все понимает. Почти жертвует собой. Гладит его по голове, прижимается губами к макушке, сама плачет. Дети, такие дети, выброшенные в жестокий мир, не умеющие играть во взрослые игры, спотыкающиеся. Ньют поднимает голову, долго смотрит на любимое лицо, вытягивает руку, губ пальцем касается.

— Я безумен, Соня. Безумен.

— Знаю, — шепчет она, но почему-то улыбается. — Я все знаю. — Кивает зачем-то. — Иди сюда, — и ведь действительно улыбается.

Ньют позволяет ей распутать узел на его старой потрепанной рубахе, дернуть ткань. Соня сводит ноги, стаскивает с себя застрявшие в районе щиколоток потертые джинсы. Юноша замечает несколько капель крови на ее бедрах.

— Я…

— Неважно, — она лишь качает головой.

Его тело худое и сухопарое. И на нем столь много шрамов, ран, смотрящихся так страшно. Соня морщит лоб, кусает губы. Вот сейчас ей страшно. Она прикасается к все еще кровоточащему, рваному рубцу на коже под ребрами.

— Это… — она выдыхает, не заканчивает.

— Бешеная собака.

Соня смотрит. На неровность кожи, на рубец за рубцом — где-то свежий, а где-то не очень. Видит и загустевшую кровь, и кожу в отметинах разного цвета, и кости под ней. Девушка вдруг вся как-то сжимается, подносит ладонь ко рту, плечи у нее дрожат. Ньют взирает на нее с бесстрастным выражением лица. Он знает, на что стало похоже его тело, знает, что происходит в нем. Соня осознает это лишь сейчас.

— Ты гниешь? — выдавливает она.

— Да.

И вот тогда она давит всхлип. Такой женский, истеричный всхлип. У нее щеки в слезах, блестящих даже в темноте комнаты.

— Но я все еще я, — произносит Ньют.

Соня рассматривает его лицо, взгляда не отводит. Ее пальцы спотыкаются о собственную кофту, она обхватывает ткань, тащит наверх, обнажая тело, отбрасывает материю куда-то. У нее кожа белая-белая, грудь аккуратная и небольшая, ореолы сосков темнеют розовыми точками. Она кажется такой хрупкой и женственной, очень тонкой, почти фарфоровой. И синяков много, и грязи, застрявшей в складках кожи. Ньют лишь качает головой.

— Это правда? — вдруг спрашивает он. — Наше прошлое, тот ролик о нас на поляне?

— Да, — кивает она. — Правда.

Соня задыхается где-то на выдохе, когда чужие руки касаются ее. Ладони скользят по спине, задевают кости позвоночника, сухие губы прижимаются к ее шее, а вновь наливающийся силой член касается ее бедра. Девушка руками в стол упирается, позволяя мужским ладоням оглаживать ее ягодицы и бедра, нырять туда, в самый низ, так, что у нее дрожат мышцы живота. А рот впивается в ее шею, ниже. Ньют зарывается в ее кожу всем лицом. Мокрый язык, сухие губы, холодный кончик носа, щекочущая светлая челка. Соне смешно почему-то. Она подается вперед, обнимает юношу руками. И ее лицо напротив его. Он снова целует ее, как целовал когда-то. И язык у него быстрый, и там так горячо. У нее все еще слезы и кровь во рту, а теперь и чужая слюна. Девушка обнимает юношу ногами, так, что член утыкается в самую промежность. И эта близость плоти, близость душ. Соня не думала. Смотреть в его глаза, чувствовать, как его пальцы проводят по ее щекам, убирают спутанные волосы. Ей и страшно, и сладостно.

Ньют садится на кровать, не выпуская девушку из своих объятий. Ее колени врезаются в тонкую простынь, а юноша опускает одну ладонь, направляет свой член, прикасается губами к изящной шее и заталкивает напряженную плоть глубоко в женское тело. Соня выдыхает, широко раскрывает рот, крепче обхватывает Ньюта за плечи, упирается лбом в его лоб, чтобы просто дышать. Ей все еще больно от его грубого проникновения. Но сейчас внутри сладкая дрожь, что-то такое тугое, давящее. Соня всхлипывает. Юноша снова гладит ее лицо пальцами. Целует подбородок. Она ладонями задевает его рубцы и отметины, старается прикасаться так осторожно. Ньют впивается в ее рот, сосет его, сдавливает своими ладонями женские бедра и двигается. Чувствует, как сжимает она его, ощущает медленное, мучительное трение. Соня прижимается к нему грудью, насаживается на его член несколько несмело и неуверенно. Ньют тоже мало что знает. Лишь делает так, как подсказывает ему природа и эта девушка рядом с ним. Он не торопится, растягивает ее медленно, заставляя выгибать шею, так жмурить глаза, и толкаться, толкаться, толкаться. Он почти не замечает, как они оба покрываются испариной, какой влажной становится ее спина, как она смеется и плачет, смотря на него. Он знает, что губы у нее вкусные. И дрожат они почему-то. Ньют кусает Соню, захватывает зубами мякоть ее рта. А потом крепко сжимает руками и распластывает ее тело на старом матраце, вжимается в нее словно на последнем издыхании.

Они целуются до нехватки воздуха. Соня держит его лицо в своих ладонях. Его рука лежит на ее затылке, а второй он ведет по девичьему телу. По шее пальцами, ниже, очерчивая мягкую округлую грудь, туда, к вздрагивающему животу и на бедра, чтобы подхватить, заставить девушку закинуть на его спину ногу, чтобы стать так близко, насколько возможно. Телами, душами. В последний раз. Ньют знает, что это последний раз. Вся она такая мягкая и сладкая. Его. Здесь и сейчас. Она должна была быть его. В той жизни до Лабиринта. У них должен был быть большой дом и куча ребятишек. Вместо этого он отравлен безумием, а она остается одна.

— Ньют… — шепчет она срывающимся голосом, шею изгибает, грудью о него трется, — не думай… — пальцами своими рта его касается, а он губами обхватывает ее фаланги, — не сейчас… пожалуйста…