Петроград встретил Генриха мелким холодным дождем, то и дело переходившим в снег. Было пасмурно, знобко, и время от времени задувал порывами ледяной ветер с залива. Ничего другого, впрочем, Генрих и не ожидал.

«Петроград!» – Он спустился по мокрым железным ступенькам на перрон и огляделся в поисках встречавших. Народу на платформе, защищенной от дождя и снега застекленной аркой крыши, оказалось гораздо больше, чем предполагало место и время.

«Содом и Гоморра… Хотя по нынешним временам, не так уж и плохо. Если не злобствовать. Но кто же мне судья?»

– Иван Иванович! – Паренек, ловко протершийся к Генриху сквозь толпу, выглядел, как гимназист старших классов или студент на вакациях, но, скорее всего, был служилым.

«Прапорщик или корнет».

Одним словом, офицер.

– Здравствуй, Дима! – кивнул Генрих «со значением». – Возмужал, вырос! Я бы тебя, пожалуй, теперь и не узнал!

– Так ведь сколько лет!

– И то правда! – согласился Генрих. – Ну, что, пойдем, что ли, или мы еще кого ждем?

– Нет, что вы! Что вы! Непременно, пойдем! Давайте мне ваш саквояж, Иван Иванович, и пойдемте!

«Конспираторы хреновы! Оперетка!»

– Ну, пойдем! – Генрих бросил взгляд на часы в витраже фасада – дело шло к полудню, а казалось вечер, – выдохнул туманное облачко в пахнущий дымом и железом воздух и пошел вперед, увлекая за собой «Диму», которому так и не отдал свою невеликую ручную кладь.

– Транспорт имеешь? – спросил Генрих, когда, пройдя через здание вокзала, вышли на набережную Обводного канала.

– Извозчика возьмем.

– Как скажешь, – пожал плечами Генрих и, шагнув к обрезу тротуара, остановил резкой отмашкой блекло-серый «сааб», украшенный извозчицкой подковой.

– Езжай, дядя, на Измайловский проспект, я тебе там укажу… – «Дима» сел рядом с извозчиком и кивнул вперед, за лобовое стекло, где дождь окончательно превратился в снегопад.

– Наше дело служивое, – «равнодушно» забубнил в ответ немолодой, но крепкого сложения извозчик. – Нам чево-с? Как прикажете, так и сделаем.

«Клоуны… И куда все подевалось?» – Но два переворота и семь пограничных войн вгоняли в гроб и не такие цветущие империи. За примерами далеко ходить не приходилось. Все тут, под рукой.

Он бросил взгляд на фасад здания и непроизвольно отметил, что Ревельский вокзал действительно напоминает Восточный вокзал в Париже. Не копия, но да – сходство имеется.

– Я закурю? – На самом деле вопрос особого смысла не имел, Генрих достал уже пачку египетских сигарет и даже успел вытряхнуть одну из них себе прямо в губы. Всего лишь фигура вежливости, но, как говорится, привычка – вторая натура.

– Дымите, если приспичило, – извозчик переигрывал. В салоне «сааба» явственно пахло табаком, и получалось – или автомобиль напрокат взяли, или легенду на коленке сверстывали.

Генрих в подробности вдаваться не стал и молча закурил. Табак отдавал восточными пряностями и имел сладковатый запах, не слишком гармонируя с сумрачным величием Северной Пальмиры. Турецкие папиросы представлялись куда уместней, но их в Кенигсберге не оказалось. Пришлось довольствоваться тем, что есть.

Ехали медленно – из-за непогоды тут и там возникали пробки, все-таки Петроград большой город с оживленным движением, особенно в центре. Свою лепту вносили, разумеется, и длинные, погромыхивающие на стыках трамваи, и огромные, как грузовые барки, двухэтажные автобусы. Так что до Измайловского проспекта добирались добрых полчаса. Ногами и то быстрее вышло бы.

– Город знаете? – тихо спросил «Дима», когда, выгрузившись из «сааба», они свернули в подворотню проходного двора.

– Сориентируюсь, – Генриху не нравилось излишнее любопытство «корнета».

«Или все-таки прапорщик?»

– Ну, тогда идите к Польскому саду и через него в Тарасов проезд… – «Дима» остановился и протянул Генриху ключ со сложно вырезанной бородкой. – Дом сто шестнадцать Аз. Второй этаж, дверь обита черным дерматином. Остальное, как договаривались. Отдыхайте, присматривайтесь. С вами свяжутся. – И, не поклонившись, пошел обратно к Измайловскому проспекту.

«Еще и хам, – решил Генрих, шагая через анфиладу проходных дворов в противоположную сторону. – Но оно и к лучшему. Он просто не знает, кто я такой и зачем прибыл в Петроград».

Через десять минут он стоял перед дверью, и вправду обитой черным потрескавшимся дерматином. Подъезд и лестница, и «вообще» несли следы былой роскоши: поотбитый кое-где мрамор, дубовые – с облезшим тут и там лаком – перила, потемневшая лепнина бордюров.

«Н-да, не отель «Риц»… – Генрих отпер дверь и вошел в квартиру, – но и не трущобы».

Темноватый коридор, широко открытая двустворчатая дверь в гостиную, откуда просачивался слабый серовато-грязный дневной свет, спальня, кабинет, кухня, туалет и ванная комната. Солидная обстановка – в гостиной и кабинете из красного дерева, в спальне из карельской березы, – бухарские ковры, бронза, голландский кафель, метлахская плитка, дубовый паркет…

«Недурственно», – в холодильнике нашлась еда, немного, но на первый случай хватит. В высоком резном буфете – несколько случайным образом подобранных бутылок и ключ от сейфа, скрытого, как и следовало ожидать, за морским пейзажем в стиле адмирала Айвазовского.

«Ну, не Айвазовский же, в самом деле?»

Скорее всего, просто мастеровитый художник-маринист, но Генриха, в первую очередь, интересовало содержимое сейфа. «Прапорщик» сказал «как договаривались», однако две недели назад в Каире этот пункт в подробностях не обговаривался. Генрих лишь бросил «горсть вшей» и теперь любопытствовал, насколько «чесалось» у тех, кто пригласил его в Петроград. Проверка на вшивость, так сказать. Мелкая, как пакость, придуманная блондинкой, но именно такие мелочи, как показывает опыт, решают в отношениях многое, если не все.

За толстой, но не слишком надежной стальной дверцей лежали девятимиллиметровый «вальтер Эйч Пи» и тяжелый «стечкин», запасные магазины, портупеи, конверт с десятью ассигнациями государственного казначейства номиналом в тысячу рублей каждая и еще один конверт побольше – с паспортом, шоферским удостоверением, двумя раздельными разрешениями на ношение оружия, щедро выписанными на «подателя сего», и десятью сотенными купюрами.

«Что ж, слушать они умеют, посмотрим теперь, как они разговаривают на своем поле».

Проголодаться Генрих, завтракавший еще в поезде, не успел, пить было рано, и особливых дел, намеченных к немедленному исполнению, пока не предвиделось. Он поменял паспорт, наполнил походную фляжку многообещающе пахнущим шустовским коньяком и, подавив острое желание взять из сейфа один из пистолетов, вышел на улицу.

Как ни странно, снег перестал, не было и дождя. Правда, заметно похолодало, но демисезонное пальто, приобретенное в Берлине, грело не хуже шинели, хотя и не лучше.

«Что ж, бывало и хуже!» – Генрих натянул перчатки, поправил шляпу, чуть надвинув ее на лоб, и пошел по направлению к набережной. Что сказать, за прошедшие годы город почти не изменился, разве что постарел, поблек несколько, но это могло быть и аберрацией памяти. Мало ли что он запомнил! На самом деле, все могло тогда выглядеть иначе: или так же, как сейчас, или даже хуже. Слишком много прошло времени, слишком много утекло воды.

«Целая жизнь прошла, если подумать…» – Генрих вышел к Фонтанке и остановился в некоторой растерянности, соображая, как лучше пройти на Невский. Получалось, что город он помнит лишь «в целом», без подробностей. Но, возможно, не все еще потеряно, и он все-таки вспомнит, особенно, если погуляет по этим улицам пешком, вспоминая Петроград не только глазами, но и ногами.

В результате Генрих свернул налево, перешел реку по мосту Витовта Великого, увидев справа вдалеке роскошный речной фасад Казареевского подворья, и пошел по Вознесенскому проспекту в сторону Исаакиевской площади. Он никуда не спешил, но шел быстрым шагом, просто, чтобы не замерзнуть. Однако вскоре дали о себе знать последствия последней контузии, и он вынужден был сменить модус операнди[1], включив в свой «стремительный рейд» по местам былой славы частые, но необременительные «биваки»: тут чашка чая с горячим бубликом, там рюмка коньяка с сигареткой или кофе с пахлавой в турецкой кофейне. Нашлась даже стопка водки под соленый огурчик в рюмочной на углу Вознесенского и Беловежской улицы. И все-таки ближе к вечеру Генрих добрался до Исаакиевской площади, посмотрел на знакомую с детства громаду собора, закурил, обошел, не торопясь, храм вокруг, бросив по пути взгляд на монумент нелюбимому императору, и решил, что на сегодня достаточно.