Я ехал по шоссе от аэропорта к городу, а в моем воображении рисовался древний Нахчиван, расположенный на возвышенности, откуда открывалась панорама протекающего рядом Аракса. Город прекрасных дворцов, медресе, мечетей и гробниц. Мавзолей Момине Хатун - жемчужина средневекового зодчества - творение рук гениального Аджеми ибн Абу Бакра Нахичевани, родившегося более 850 лет тому назад.
В то время воды Аракса текли по водоводам вдоль улиц города. Здесь выращивался, как писали Миклухо-Маклай и Казвини, - "самый лучший в мире виноград", хлопок и зерновые. Славу Нахчивана на базарах и рынках Европы и Востока представляли знаменитые изделия его ремесленников. Отсюда вывозили китайские ткани, тончайшие шелковые покрывала, красочно расписанную посуду, искусно выделанные из дерева халандж сосуды, чаши и блюда...
Современный Нахчиван - чистый, уютный и нарядный город - радовал глаз зеленью и розами, высаженными вдоль тротуаров. Районы новой застройки органично перетекали в кварталы старинных домов и особняков. Элементы стиля великого Аджеми, черты национального колорита глаз улавливал и в жилых строениях, относящихся к нашему времени, и в просторных городских площадях.
Мерцал лунным светом белый мрамор мавзолея Гусейна Джавида, являвшего собой как бы запечатленную в камне вечность. А вот и гробница Момине Хатун... Геометрические фигуры на этом памятнике расположены так, что в течение дня, по мере движения солнца, мавзолей окрашивается в разные цвета. Сейчас падавший вертикальным столбом из-за туч солнечный луч превратил это как будто сделанное из кружев сооружение в золотистый мираж, парящий в воздухе. Казалось, мавзолей сам излучает сияние...
Я вышел из автомашины и обошел памятник вокруг. Выложенная плитками дорожка, вдоль которой пламенели розы, уводила в сторону глухой каменной стены, за ней виднелась крыша еще одного исторического памятника Нахчивана дворца сардаров, местных владетелей. Дочь одного из них - Гонча Баим, талантливая поэтесса начала XIX века, устраивала в этом здании литературные вечера, где бывали французский писатель Сент-Бев, А.С.Грибоедов и великий грузинский поэт Н.Бараташвили.
Как хорошо с этим соцветием славных имен рифмовались строки, высеченные внутри гробницы Момине Хатун, мимо которой все они проходили и на которую любовались:
"Мы умираем, однако вечен Господь,
Мы умираем, но остаются наши труды..."
У ворот в сад при дворце сардаров я увидел стоявшего в нерешительности мужчину средних лет в джинсовом костюме. По его виду сразу можно было определить, что он - не местный. Заметив, что я иду в его сторону, человек улыбнулся и еще издали спросил:
- Вы не подскажете мне, открыт ли музей? Ворота заперты.
- Сейчас посмотрим, - я ускорил шаг, и вот уже мы оба стояли перед входом.- Я здесь всего на три дня, - дружелюбно продолжал мужчина, - очень бы хотелось посмотреть достопримечательности. Тем более что этнография часть моей специальности.
Между тем, я обнаружил звонок и нажал на кнопку. С той стороны ограды послышались быстрые звонкие шаги по каменным плитам. Дверь открылась, и перед нами предстала невысокая миловидная девушка. Ее большие, темные глаза оглядели нас с интересом, и, поздоровавшись, она тут же спросила: - Вы в музей? Заходите. Мы так рады посетителям...
В этот утренний час нас в музее было только двое. Да еще один из гостей оказался издалека. Моего случайного спутника звали Эрих Гилнер. Немец из Москвы - он рассказал, что занимается этнопсихологией, объездил почти весь мир, читал лекции в Америке и в Европе. Он сразу успел настолько расположить к себе персонал музея, что нас по залам сопровождала целая группа сотрудниц, наперебой подробно рассказывавших про каждый экспонат.
Я слушал. Эрих же аккуратно все записывал в толстый блокнот в кожаном переплете. Он удивлялся и восхищался, как ребенок, шутил, вызывая у девушек добродушный ответный смех. Во дворце сардара расположился музей азербайджанских ковров, и только здесь я по-настоящему понял, что ковер - это не просто произведение искусства, изысканный предмет украшения дома. Ковры оказались подлинной вселенной смыслов, символов, отражением таинства человеческой души, традиций народа на протяжении многих веков.
- Видите, видите, - говорила одна из девушек, взглядывая на нас широко распахнутыми бархатными глазами, ей самой доставляло удовольствие посвятить еще кого-то в многочисленные секреты мастериц ковроткачества. - Вот эта фигура, похожая на вытянутую каплю, на зародыш - она на коврах везде, ее называют бута. Это символ надежды. А здесь она походит на язык пламени и олицетворяет собой жизнь... Изогнутые под прямым углом линии - меандры напоминают волны, а вода - символ дракона, символ вечности... Часто встречающиеся на коврах верблюды - символ богатства. А вот, видите - рисунок в нижней части ковра перевернут, как бы зеркально отражая верхнюю часть. Это намек: не забывай, есть наш мир, но и тот, другой, тоже существует... И павлин здесь символ солнца...
Мы провели в этом не очень большом музее часа два, настолько интересно нам было. Эрих после экскурсии написал слова восторга и благодарности в гостевую книгу. А я все никак не мог оторваться от старинного карабахского ковра, вроде бы и не очень выдающегося по рисунку, но в его чистых красках живо ощущался мужественный и строгий дух моего народа.
Мы вышли на улицу и, не договариваясь, направились к скамейке в сквере, откуда хорошо смотрелась завораживающая красотой и древностью многогранная башня Момине Хатун.
Теперь солнце уже полностью вышло из-за облаков, унесенных ветром в сторону иранских гор, и на мавзолее в его ярком свете выделялись даже мельчайшие детали резьбы по камню, геометрический орнамент, звезды, медальоны...
- Чудо! - не сдержал возгласа восхищения Эрих. И тут же, повернувшись ко мне, хитро прищурив глаза, сказал: - А вам, я заметил, понравился карабахский ковер... Понимаю...
- Да нет, не понимаете... - даже немного резко прервал я его.
- Отчего же... - он не обиделся, достал сигареты и, закурив, в задумчивости посмотрел на меня.
- Знаете, есть одно очень глубокое и остроумное изречение, характеризующее некую особенность национального сознания, - вновь заговорил Эрих. - Вот оно: "У всех нас есть стремление происходить от шумеров". Уж поверьте мне, профессору, специалисту по этнопсихологии, оно - справедливо. Дело в том, что у некоторых народов данное стремление болезненно превалирует. И может выражаться в весьма уродливых, даже катастрофических проявлениях.
- Плохо только то, - мрачно продолжил я, - что в свою катастрофу они затягивают и других. Хотят ее решить за счет других...
- Ну да, ну да, - мой собеседник всплеснул руками, и голубые глаза его насмешливо заблестели. - И за счет собственного народа, который ведут, как баранов на убой... Вы же догадываетесь, что пастуху, земледельцу и дела нет ни до каких шумеров. Такие личности, все эти идейные вожди, возникают в образованном слое. Они не хотят думать, как реально улучшить жизнь соплеменников, вытащить их из нищеты. Они призывают людей захватывать новые земли, совершенно не думая о том, хватит ли у них сил и возможностей освоить их, сделать пригодными для цивилизованной жизни. Я ведь сюда попал из Армении через Грузию и Турцию...
Он усмехнулся и замолчал.
- Вот как! - мне стало еще интереснее, но я не торопил его.
- Да... - Эрих опустил крупную лобастую голову. - Перед поездкой я прочитал книгу известной вам деятельницы, поэтессы Сильвы Капутикян "Меридианы и карты души", вышедшую еще в начале 80-х годов. Там она пишет о своих путешествиях по странам, где есть армянская диаспора. Рассказывает им, этим зарубежным армянам в частности, о достижениях советской Армении в науке, культуре, в образе жизни... Достижения, надо сказать, были немалые... Так вот, скажу вам, я и не знаю, о чем бы она говорила, если бы поехала за границу теперь... В нынешней, независимой Армении - полный паралич. И перспектив никто из простых людей не видит. Я объехал почти всю республику, общался со многими... Такой апатии нигде еще не встречал.
