– Ну-ну, Китнисс, – его рука, с безграничным количеством шероховатых мозолей, гладит меня по волосам. – Здравствуй, Аллан.

За прилавком склонился светловолосый угрюмый мужчина, одетый почти так же, как и папа. Поверх стеганной застиранной рубашки и темно-серых мешковатых брюк белел снежный кухарский фартук. Я не замечаю ни одного изъяна в этой бесконечно белизне: ни крошки, ни пятнышка. Этот мужчина, в отличие от остальных посетителей, улыбается нам.

– Джозеф, дружище.

Их руки соприкасаются в немом пожатии. «Им не нужно говорить, – думаю я, – они уже все сказали».

Мужчина в фартуке наклоняется ко мне и щелкает по носу – легко и нежно, как это делал папа.

– Как ты выросла, Китнисс! – восклицает он. – Тебя уже берут на охоту?

Я все еще прячусь за отцовскими штанинами. Думаю, это слишком глупо, поэтому я уверенно выхожу вперед и говорю:

– Конечно.

Отец недовольно хмурит брови: я ляпнула лишнего. Знать о том, что мы охотимся в лесу всем и каждому необязательно и слишком опрометчиво. Сулящие последствия за мои необдуманные слова слишком велики, поэтому я вернулась на свое прежнее место за папиными брюками: так спокойнее, надежнее.

– Да ладно, Джо. Разве я не знаю, откуда ты достаешь этих белок?

Папа коротко кивает.

– Я хочу, наконец, устроить семейный ужин. Хочу чего-то особенного.

– Я могу предложить сырный пирог.

– Во сколько он обойдется нам? – папа отвязывает от пояса трех белок и одного зайца.

– Думаю, этого хватит. – Он возвращается за прилавок и громко кричит: – Пит, сырный пирог.

Я удивленно смотрю на отца. Тот только ободрительно улыбается и идет вслед пекарю. На меня оглядываются недовольные жители Шлака: когда кто-то из детей треплется у них под ногами, это вызывает только негодование. Чтобы не потерять отца из виду, шагаю за ним и вновь чувствую чистый запах леса, который исходит от него.

– Передавай Поллин привет, – говорит пекарь.

– Спасибо. Передам.

Они беседует как друзья, но могу поклясться, в голосе отца звучит неодобрение или даже сомнение. Неожиданно мое внимание приковывает шмыгнувшая к прилавку тень. Тут же на столе оказывается вкусно пахнущий слоеный пирог. Желудок сворачивает в тугой узел, который отец называет «бабочками». Никаких подобных «бабочек» я не ощущала ни разу в жизни – это будет настоящий праздник.

Мальчишка выглядывает из-за прилавка, едва достающего ему до подбородка. Лазурные глаза пилят меня, изучают. От такого наглого поведения меня передергивает смущение.

Отец громко рассмеялся.

– Что же ты смущаешь мою дочку, Пит?

…Видение рассеивается, и я вновь стою посреди грубых старых развалин. Сердце успокоилось и налилось отяжеляющей тоской. Все чувства сбились в один ком отчаянья и стали поперек горла, вызывая рыдания.

Нельзя. Еще один запрет. Список моих «нельзя» нескончаем.

Неожиданно назойливую тишину разрывает хруст дерева. Я машинально двигаюсь на звук. Левое крыло. Здесь «зарождалась» жизнь хлеба. Здесь стояли смоляно-черные печи, длинные столы для раскатки, инструменты, приправы. Но теперь что-то изменилось: со стен свисали лохмотья утепляющих слоев обоев, приборы были разбросаны по каменному полу, столы перевернуты, а один из них даже разбит вдребезги. Вот звук, который привел меня сюда.

Я замечаю вздымающуюся спину Пита. Он сидит на коленях; тяжелое дыхание разносится эхом по кухне, вселяя в меня ужас и трепет. Ледяной змейкой страх поселяется во мне.

Руки Мелларка покоятся у него в волосах. Мне кажется, он может вырвать эти золотисто-пшеничные завитки с корнями. Локти стерты до крови, футболка надорвана и покрыта следами пота. Он будто сражался. Сражался сам с собой, как сражалась я, направляясь сюда.

– Их нет, – рычит он. – Больше нет…

Я молчу, понимая, что сказать что-либо не в силах. Единственное, что продолжает меня радовать: кроме ссадин он не получил больше травм; под разгневанную руку Пита никто не попал. Он кричит. Крик о помощи, который так сильно похож на мой собственный. Он вжимается всем телом в ледяной пол, пытаясь скрыться там от боли.

Не выйдет. По себе знаю.

Крик переходит в вой: животный, обессиленный.

– Китнисс, помоги мне, – стиснув зубы, произносит он.

Я делаю шаг. Еще один. Понимаю, как тяжело дается каждый из них, я просто кидаюсь к нему. Страх слишком глубоко засел во мне, чтобы избавиться от него быстро принять решение: Страх или Пит?

Я не могла поступить иначе. Не могла выбрать другого.

Он все еще цепляется за холодные кафельные плиты. Будто бы там сокрыто его спасение. Я подхватываю его кровоточащие руки и смотрю в обезумевшие от горя глаза:

– Я не смогу помочь тебе, пока ты сам не позволишь мне сделать этого.

Глаза с мутных, практически темных, становятся лазурными, и он, шумно выдохнув через нос, падает без чувств. Борьба за первенство между Человеком и Переродком закончилась, но выжала из Пита все его силы.

– Мальчик с хлебом должен быть сильным… – повторяю его слова я.

========== Глава 6 : Возрождение ==========

Светло и просторно.

Тепло и уютно.

По-домашнему.

Я открываю сомкнутые веки, и в глаза бьет солнечный струящийся свет. Такое солнце бывало только летом у нас на Луговине. Здесь как обычно свежо. В травах играет лесной бриз – лесное «дыхание». Мне привычно чувствовать остроту привкуса этого аромата: колючего, можжевелового, сырого.

Вокруг все пышет жизнью: на дворе стоял полдень. Где-то среди еловых веток пересвистывались сойки-пересмешницы. Сейчас они кажутся спокойными или даже ублаженными чей-то незатейливой песней, потому, наверное, и не обращают на меня внимания. Впереди виднеется серебристая и поблескивающая гладь воды – озеро.

Не думая ни минуты, я иду к нему. Оно будто манит меня, призывает к действиям, заставляет двигаться вперед. Чащоба расступается, когда я выхожу на скалистый выступ, который спускается прямиком к воде. Неожиданно у водоема я замечаю очертания странного зверя. Облезлая шерсть свисает на нем клочьями, в которых проглядывались колючие шарики репейника. Хвост нервно подергивался из стороны в сторону: что-то явно злило его. Наклонив усатую морду к воде, кот недовольно шевелил поврежденными в дворовых боях ушами.

– Лютик! – радостно вскрикиваю я.

Не жалея босых ног, я соскакиваю с каменного уступа и несусь к искалеченному животному. Этого пройдоху я не видела со времен моего возвращения в Двенадцатый. Кот был единственным живым напоминанием о Прим. И это отрезвляет меня – я замедлила бег, переходя на спокойный шаг.

Животное тут же пригибается к земле, выгибает дымчатую спину и оскаливает ряд сломанных зубов: особой радости от встречи со мной Лютик явно не испытывал.

На шее поблескивает старый ошейник, заботливо надетый Прим. Еще одно страшное напоминание, которое будто плясало перед глазами: «Я – Прим», «И я Прим», «И я».

Когда я подхожу к дымчатому разбойнику, он уже успокаивается. Несмотря на всю его ненависть ко мне, он удостаивает меня слабым «мяу». Я улыбаюсь. Что ни говори, а в поведении кота проглядывалась вся любовь и забота Прим. Он радостно трется о мои ноги, когда я усаживаюсь на влажный песчаный берег.

Странно наблюдать за ним: он остался прежним, а я осталась на арене и телом, и духом. Меня нет среди этих живых воспоминаний. Меня нет рядом с Лютиком: я живо представляю, как я стою посреди арены, осознавая, что выживших нет.

Кот, будто читая мои мысли, упирается лапами в мои колени и лижет меня в щеку. От этой небольшой ласки меня обдает волной теплоты и радости: Лютик отныне будет жить со мной, поддерживать своим присутствием, охранять мои сны, как проделывал это с Прим.

Прим…

– Китнисс? – до боли знакомый голос раздается у меня за спиной.

Внутри меня что-то обрывается. Тонкая целостная нить спокойствия лопается, как струна, обрушивая на меня поток страха. Меня будто окатили холодной водой – я дрожу.

– Китнисс, не молчи.