Пит непонимающе смотрит в мои раскрытые от счастья и возмущения глаза.
– Я знаю.
– Прямо так и ответила? – прыскает со смеху Пит.
– Прямо так и сказала.
– И Гейл не обиделся?
– Чего еще удумал! – зло говорю я, – Мы ведь друзья. Всегда ими были, а тут нате вам. Я не понимаю, почему он так уцепился за эту любовь, разве это вообще была любовь?
– А почему нет, Китнисс?
– Ты меня-то видел? – усаживаясь, смеюсь я, – Нелепые косички, грязные ногти, чумазое лицо, широкие куртки, ботинки, которые я донашивала после отца? Разве в подобное можно влюбиться?
Пит задумался. А мне, невольно, захотелось наблюдать за тем, как на его лбу пробегают хмурые складки, как глаза загораются идеей. Это было непривычно: так близко, глаза в глаза. Непривычно, потому, что искренне.
– Мне кажется, Гейл не из тех, кто выбирает неженок.
– А мне кажется, он просто тебе завидовал, – смело говорю я.
По-моему из меня вышибли здравый рассудок, но меня мало волнует подобный нюанс. Куда больше меня раззадоривает весь этот разговор, который пробуждал во мне азарт.
– Завидовал чему?
– Весь Панем видел нашу «искреннюю» любовь, Пит. Гейл знал, что это притворство, но ничего не мог поделать с тем, что видел. Я дорожила тобой, как не дорожила никем. Нет, если бы он вызвался добровольцем и отправился со мной на Квартальную Бойню, я бы вытащила его. Без раздумий! Но не в этом состоял наш с ним внутренний конфликт. Игры изменили меня. Он не мог общаться с прежней Китнисс, считая меня избалованной красотой Капитолия. А ведь я… я даже страшусь её.
Короткий вздох невольно вырывается из груди.
– Знаешь, мне иногда кажется, что я понимаю тебя, – спокойно говорю я, -когда ты говоришь про чужие мысли, витающие у тебя в голове. Теперь, когда все так изменилось, мне тоже кажется, что будь я на месте той Китнисс, которая держала в руках морник, без раздумий бы его проглотила.
– А Жатва, Китнисс? Ты подумала о Жатвах? Сколько бы еще прошло Игр, пока кто-нибудь не осмелился занять твое место? Не так просто идти против всех, зная, что поддержки ждать не от кого.
– Я не думала об этом, – признаюсь я, – Я думала, что так будет легче, только для меня…
– Но ведь ты не из тех, кто думает о себе.
Он вновь смачивает мой лоб, шею и руки. Все это время бесстрастная маска не сходит с его лица, чего нельзя сказать обо мне. Алкоголь – это смелость, пусть даже с такими неприятными побочными эффектами, как рвота. Я рассматриваю его, как не рассматривала прежде, и вот теперь мне начинает казаться, что не он, а я была под воздействием охмора, полностью забыв каждую деталь его лица. Я не помнила чересчур пушистых ресниц, рассекающего бровь шрама, сердцевидных губ, точеных линий скул. Все это в новинку мне и, кажется, я начинаю понимать, почему впервые в жизни Китнисс, которую никогда не интересовали чувства, начинает интересоваться видом парня, который пытался ее убить.
Любимых людей – их больше нет. Как у Джоанны или Бити, как у Пита или Энобарии, как у Хеймитча или меня. Но тот единственный человек, на которого я все еще ставила – Пит Мелларк.
Он наблюдает за мной словно за ребенком: с оглупевшим, снисходительным выражением лица. Мне это не нравится, и я уверено встаю на ноги. Пит подхватывает меня за руки, а я уверенно одергиваю их.
– Я абсолютно трезвая.
– Я это уже заметил, Китнисс. Вернись в постель, – назидательно говорит он.
Раздражает. От чего я должна слушаться его?
– Мне нужно в душ. Я все еще в платье и… я измазалась в этом…
Стыд. Мне стыдно до кончиков пальцев на ногах. Глаза опускаются в пол, и я замечаю, что даже подол платья измазан противной рвотой. Чувствую новый приступ не за горами, но Пит, как ни в чем не бывало, отвечает:
– Я проведу тебя.
Поход до ванной комнаты проходит без происшествий: я опираюсь на его руку и слабо благодарю, когда он покидает уборную. Что ж, радует, что на этот раз это не душевая кабина, а огромная чугунная ванная с двумя обычными и, простыми в использовании, медными кранами. Койн расщедрилась: на одном этаже целых две ванные комнаты!
Но «радость», как рукой сняло, когда я поняла, насколько тяжело дотянутся до замка в подобном состоянии. Творение Цинны нельзя было одеть и на трезвую голову: миниатюрные бисерины пуговиц, прятались в ткани и ускользали от непослушных пальцев. Это был провал. Не лезть же в ванную в подобной красоте?
Я оглядываю изуродованное платье, и к глазам подступают слезы: я убила творение Цинны. Оставила от того сверкающего сапфира сшитые кусочки материи. Кое-где виднелся блеск оставшихся камней, но они мерцали тускло – обиженно.
– Ну что же ты, Китнисс? – слышу успокаивающий голос Пита.
– Мне стыдно… Цинна так старался, а я…
– Мелочи, все, что ему нужно – заботливые руки прачки. Я готов ею побыть, – смело говорит мой напарник.
– Я не могу его снять, – выпаливаю я.
И я вижу, как мои слова вводят его в оцепенение. Неужели я так противна ему, что подобное вводит его в ступор. Или он боится, что переродок всадит мне нож меж лопаток?
– Я помогу, – наконец хрипло говорит Пит.
Он убирает скатавшиеся волосы и приступает к пуговицам. Стараясь не думать о том, что происходит, перебираю волосы. Причудливые косички сами собой возникают в моих руках, путаясь друг с другом и образуя, точное подобие того, что было на моей голове, на первой Жатве.
Мама. Именно она делала подобную прическу, заботливо касаясь моих выгоревших, в лучах лесного солнца, волос. Я никогда не могла хвастать теплыми отношениями с родной матерью: после смерти отца она словно предала меня и Прим. И тогда я четко решила – этот человек чужд мне. Я бы никогда в жизни не позволила себе сдаться, оставляя родных детей на произвол судьбы. Мы могли умереть. Мы бы умерли, если бы не я.
Нет, я не чувствую гордости за свои поступки. Я делала это ради Прим. И сделала бы это снова и снова. И если бы понадобилось, делала подобное тысячи раз. Мне хватает одной веры, чтобы встать на ноги. И не важно, кто этот человек – Бонни и Твилл, которые когда-то повстречались мне в лесу, или Фелиция и Далия, которые до конца не осознавали всей силы одних своих обнадеживающих слов.
Неожиданно я слышу плеск воды. Пит набирает ванную, добавляя в нее ароматические масла. Над водой пузырится пена. Я удивленно смотрю на своего напарника.
– Я подумал, ты захочешь расслабиться.
Да нет же, дело не в расслаблении, а в смятении. Сама отмыться от пота и рвоты я не смогу. А это означало, что принимать ванную мне придется с помощью Пита.
Странно, былое смятения уступило место знакомому чувству. Что-то сдавило низ живота. Скрутило словно морской узел, заставляя ощущать легкое и в тоже время странное парение. Дотрагиваюсь до живота и понимаю, что стою в одном нижнем белье.
– Заберешься сама?
Послушно опускаюсь в горячую воду и забываю обо всем на свете. Последние несколько часов, тошнота отзывалась во мне страшными приступами, и все о чем я могла мечтать именно такая ванная. Он купал старого ментора, надеюсь, я выгляжу чуть лучше.
Не знаю почему не чувствую отвращения или неудобства, когда он мылит мои плечи. Удивительно, но мне это нравится. Я смеюсь, когда шершавая мочалка касается ладошек. Голос разума опустил руки – убеждать меня в том, что это не прилично просто кощунство.
– Не знал, что алкоголь так плодотворно влияет на людей, – улыбается Пит, – Это первый искренний смех за три недели.
– Чем ты занимался после того, как мы вернулись в Двенадцатый?
– Я плохо помню это время. Помню, что каждый день бывал у доктора Аврелия, ходил на процедуры, сдавал анализы. С утра получал порцию своих таблеток, до завтрака выходил на крышу больницы. Время до обеда проходило по-разному: я мог или смотреть в потолок, или шататься между палатами. Принимал послеобеденную порцию препаратов, возвращался в свою палату и ложился спать. После сна выходил на крышу. Ужинал с остальными пациентами, принимал вечерние таблетки, ложился спать.
