Начало боевых действий и наступление Дистриктов. Наша мало-мальски ничтожная победа, которая продвигается с каждым новым кварталом, приближая нас к главной цели – Сердцу Панема. Квартальная Бойня – и все обрывается. Я не желаю помнить остального: помнить, как потеряла Финника.
Парень касается губами моей щеки – легкое, практические неуловимое и нежное движение заставляет меня трепетать от ужаса того, что он сейчас исчезнет. Я крепче прижимаюсь к нему, цепляясь за него, как за спасательный круг. Он улыбается, и я снова замечаю соленую дорожку, которая тянется от него век к губам.
– Я люблю тебя, Огненная Китнисс.
– И я тебя…
Он тут же ретируется и включает свою привычную жизнерадостность. Что-то протягивает мне и кладет в ладонь.
– Сахарок будешь?
Он растворяется в воздухе. На поляне остаемся я и Лютик. Кот, словно безумный, мечется по тому месту, где еще недавно стояла Прим. Ему обидно – утенок не попрощалась с ним.
Я разжимаю ладонь: кубик сахара покоится в руке, как напоминание об исчезнувшем Финнике. В воздухе все еще витают их запахи: запах ветвистых деревьев – Рута, запах еловых ветвей – папа, запах цветущих Примул – Прим, свежего бриза – Финник, крови – Богс, уюта - Мегз, пшеницы, угля, сырости, жизни.
Я люблю вас – вы навсегда в моем сердце.
========== Часть II : АЛЬЯНС . Глава 7 : Лета ==========
– Китнисс, – громкий голос звенит в ушах, заставляя поморщиться.
Я стараюсь игнорировать надоедливый зов и окунуться в давно отошедший сон в надежде, что я смогу взглянуть на знакомые лица еще раз.
– Китнисс, – кто-то потряхивает меня за плечи, бьет по щекам.
Не хочу открывать глаза. Это слишком сложно – вновь оказываться в реальности.
– Китнисс, проснись, – голос становится громче, и сопротивляться ему больше нет сил.
Я смотрю на Пита широко раскрытыми испуганными и ошарашенными глазами. Немигающим взглядом оглядываюсь по сторонам: все та же кухня пекарни, в которой продолжал твориться безвозвратный бардак и хаос. Парень ошарашен и удручен не меньше меня, кажется, он совершенно забыл о своем приступе.
– Почему мы еще здесь?
– Вопрос в другом: почему мы вообще здесь? – нервно оглядываясь, спрашивает Пит.
– Ты не помнишь?
– Что я должен помнить? – недоумевает он.
– То, как ты здесь оказался?
– Это, – он разводит руками, оборачиваясь на разрушения, – сделал я?
Я бессильно киваю. Скрывать от него правду было бы бессмысленно.
Пит запускает пальцы в растрепанные золотисто-пшеничные волосы. Его переполняет отчаянье – я понимаю это, когда вновь замечаю обезумевший взгляд.
– Не поддавайся.
Парень вскидывает на меня лазурные глаза.
– Не поддавайся порывам гнева и отчаянья – они прямые проводники к приступам, Пит. Ты все сможешь, слышишь меня? Не смей отчаиваться!
Мои слова гулким эхом заполняют кухоньку и отзываются в каждом разбитом и искореженном предмете.
– Я – зверь, Китнисс. Не понимаю, что такого ты могла сделать, чтобы укротить припадок…
Он замолчал. Знал, что сболтнул лишнего, но я не прерывала его. Он должен был высказаться. С этого бы началась его настоящая терапия, которая стала бы отличной от предыдущей хотя бы тем, что на привычный вопрос «Как Вы себя чувствуете?» звучала правда.
– Знаешь, каких усилий мне стоит то, чтобы просто говорить с тобой? Каких усилий стоит укротить желание вцепиться тебе в горло? Он ненавидит тебя, так сильно, что мои попытки относиться к тебе нормально бессмысленны, – он кроет их ненавистью. Вроде игры в карты: доброта к тебе слишком малая масть, чтобы побить его гнев.
Он переводит дыхание. Переродок недоволен, что Пит делится со мной какими-то чувствами и эмоциями. Тело парня начинает покрываться легкой испариной.
– Я слышу его даже сейчас, когда приступ отступил.
– Что будет, когда ты попадешь в Капитолий? – тихо спрашиваю я.
– Будет то, чего я сам так боюсь.
Я снова молчу и позволяю ему закончить. Пит нервно теребит волосы, так бывало, когда он нервничал. Как бы хорошо он ни говорил на публику, со мной он всегда по большей части отмалчивался. Эффект «Китнисс Эвердин» действовал на него безотказно, и потому я продолжала слушать пронизывающий свист гуляющего по стенам пекарни сквозняка.
Интересно, почему так иронична судьба? Еще полгода назад мы и подумать не могли о таком «счастливом» и безвозвратном исходе войны.
– Я боюсь убить тебя, Китнисс.
Что ж, для начала неплохо. Постараюсь отрешиться от мысли, что предметом его ненависти являюсь я. Аврелий в своих обязательных еженедельных звонках говорил мне о том, что «осознание причины болезни – первый шаг к выздоровлению». Он не мог ошибаться.
– Можно избегать нашего общения, как это было раньше.
– А как же «двое несчастных влюбленных из Дистрикта-12»? – слова даются ему с трудом.
– Можно играть продолжение эпичной истории о нашей любви? – предположила я.
Пит качает головой, смахивая со лба накатившие капли пота.
– Я устал от игр, – говорит он. – Мне бы знать, когда заканчивается представление и начинается жизнь.
– На этот случай у нас есть «Правда или ложь».
– Я любил тебя: правда или ложь?
– Или, – насмешливо говорю я.
– Ты любила меня: правда или ложь? – Пит пропускает мой сарказм мимо ушей.
Его вопросы пугают меня. Начинать стоило с малого, а он вот так в лоб спрашивает о том, в чем я сама разобраться была не в силах.
– Попробуй начать с того, что тебя действительно интересует.
Парень удивленно смотрит на меня, пытаясь понять, в чем же подвох. Почему я отмалчиваюсь от этих на первый вид простых вопросов? Было бы странно, если бы я ответила на них сразу.
По большей части, когда я переживала смерть Прим, мои мысли касались и Пита, но отчего-то я быстро переключалась на что-нибудь другое, будто обжегшись.
Тишина была не вымученной, скорее уютной, но и она не давала нам обоим покоя. Пит разглядывал стены пекарни. В ужасе косился на обломки дорогих ему предметов, осознавая, что это его рук дело.
Но вскоре он не выдержал.
– Как погибли мои родители?
И снова удар в яблочко. Я закусываю нижнюю губу на случай, если воспоминания накроют меня с головой. Ни Прим, ни Гейл за все мое время, проведенное в Тринадцатом, не заикались о том, как погибли родные Пита. Да и я, по правде говоря, мало этим интересовалась: раны, нанесенные Сноу, не зажили, а узнавать о гибели людей, которые были дороги моему мальчику с хлебом, казалось мне кощунством.
– Это уже не…
– Китнисс, – его лазурные глаза наливаются стеклянными слезами. – Я должен знать.
– Я думаю… это случилось, когда началась бомбежка. Тогда многие пострадали от того, что первые удары были нанесены именно по жизненно необходимым точкам Дистрикта, вроде Котла, школы и…
– Пекарни, – закончил за меня Пит.
В это время я не вижу его лица. Он понуро глядит в пол, на котором уже образовалась лужица его слез. Я не смею пошевелиться; ранее все было наоборот: я плачу – Пит успокаивает. А теперь, когда в меня вдохнули жизнь, заставили подняться и сражаться дальше, я не понимаю, чего конкретного от меня ждут. Похлопать его по спине и ободрить словами «все будет хорошо» стало бы еще одной ложью, которую ему и так скармливали вместе с препаратами в Капитолии.
Уйти и оставить его одного, чтобы новый приступ искалечил парня, я себе не позволю. Мы продолжаем сидеть на прохладном полу, который в эту ночь стал нашим ночлегом: я всего в пару сантиметрах от него, могу дотронуться, прикоснуться, почувствовать его тепло, но нет – это еще один мой запрет. Я пытаюсь не дышать и не подавать каких-либо признаков жизни, прислушиваясь к его одиночным всхлипам.
– Ты их убила… – шипит он, когда я, наконец, тяжело вздыхаю.
– Пит…
Он поднимает взгляд и меня бросает в дрожь. Прежде голубые, небесные глаза налились свинцом и приобрели серый ни на что не похожий оттенок безумия. Боль уступила месту ненависти, застилая разум парня. Теперь о том, что он находится слишком близко, приходится пожалеть.
