Между тем, Ася и Леля побежали в спальню, где разговаривали старшие, и вытащили оттуда Нину, умоляя ее сыграть им вальс. Нина должна была в этот вечер петь во втором отделении какого-то шефского концерта и уже собиралась уезжать, но, уступая просьбам молодежи, села к роялю. Если звуки фокстрота ничего не говорили сердцу Олега, то звуки знакомого вальса расшевелили в нем воспоминание о вальсах в доме отца под эти же "Маньчжурские сопки". Однако мысль, что Валентин Платонович сейчас подойдет к Асе и опять обнимет ее талию, подхлестнула, и он поспешил пригласить ее.

"Какая прекрасная пара! - подумала Нина, проследив за ними глазами. Ну, слава Богу, что хоть сегодня он доволен и весел!" Наталья Павловна тоже наблюдала за порхающей внучкой; глаза ее и Нины встретились, и обе без слов поняли друг друга - если бы не постоянная опасность, нависшая над головой Олега, можно был бы мечтать о...

Француженка смотрела с умиленной улыбкой:

- Ma pauvre petite Sandrillone va bientot devenir une ptinccsse et plus tard une dame d'honeur peut-etre!*

* "Моя бедная маленькая Сандрильена, она непременно должна стать княгиней, а потом, быть может, и дамой высшего света!" (франц.)

Елочка из своего угла смотрела с укором: "Танцевать, когда Россия распята? Когда в лагерях томятся его товарищи? Он после всего, что пережил, может танцевать?" Вечеринка все менее и менее делалась ей по душе.

И уже с неприязнью думая о цветущих и все больше и больше хорошеющих Асе и Леле, Елочка хмурилась: "Куклы! А у него за этот вечер даже улыбка стала глуповатой!" Он нравился ей измученным и пламенеющим ненавистью, и ей хотелось видеть его всегда только таким.

Глава двадцать первая

Молодость, доблесть,

Виндея, Дон!

М. Цветаева.

Через два или три дня после вечеринки к Олегу зашел Валентин Платонович. Они долго разговаривали, перебирая имена погибших и пропавших друзей и делясь фронтовыми впечатлениями. Олег только теперь узнал, что Валентин Платонович состоял в союзе "Защиты Родины и Свободы" и после разгрома организации некоторое время вынужден был скрываться.

- Выслеживали меня, как хищного зверя. Ночевал я то в лесу, то на стогу сена, то на крестьянском дворе. Перебегал с места на место. Мать больше года не знала, где я нахожусь, а я не мог подать ей о себе вести. Наконец один из товарищей по полку выручил: самый, понимаешь ли, провинциальный офицеришко, грубый мордобойца, которого у нас в полку все сторонились, оказался нежданно-негаданно партийцем - сумел вовремя переменить курс. Преподносит мне этак покровительственно, с важностью: "Я тебя вытащу, если станешь нашим. У меня людей не хватает, а я знаю тебя как лихого офицера. Хочешь - бери роту, только уж не подведи, дай слово". Ну, от этой чести я, разумеется, отказался и попросил самое ничтожное местечко, чтобы только заполучить красноармейский документ и таким образом замести следы. Получил справ-ку, надел шлем с "умоотводом" и шинель со звездочкой и сделался легальным. Дрянненькая эта бумажонка до сих пор меня безотказно выручала и ни в ком не возбуждала подозрений. В моем трудовом списке, а следовательно и в анкете, так и значится: с 1917 года по 22-й красноар-меец, хотя таковым я являюсь только с девятнадцатого. Чин, правда, у меня незавидный был - каптенармус! Ну да мы люди скромные довольствуемся малым. В той же роте на должности заведующего снабжением тоже был офицер. Свой свояка видит издалека - скоро мы с ним сблизились и вместе изобретали остроумнейшие трюки ради наивозможно лучшего снабжения родной и любимой Красной Армии: крупа у нас систематически подмокала, бутылки бились. Отправим, бывало, отряд стрелков бить рябчиков в Вологодской губернии и хохочем вдвоем до упада. Такой метод борьбы не в твоем вкусе, я знаю, но если иначе нельзя - хорошо и это! Наша аристократия проявляет часто излишнюю щепетильность, а большевики не брезгуют никакими методами.

Олег с некоторым раздражением перебил его:

- Да неужели же нам по большевикам равняться? Разве аристократизм только привилегия? Если так, он уже не существует! Я считаю, что аристократизм понятие столько же внутреннее, сколько внешнее; благородная порода осталась - у лучшей части дворянства еще на долго сохранятся рыцарские черты и чувство чести, и это отнять у нас никто не властен! Такие люди вызывают к себе доверие больше, чем люди другой среды. Я - офицер. Теперь часто говорят "бывший" - почему? Никто не снимал с меня этого звания и не ломал шпагу над моей головой.

Валентин Платонович усмехнулся, и в усмешке его Олегу почудилось что-то вольтеровское.

- Вполне с тобой согласен, напрасно ты горячишься. Но а la guerre comme a la guerre*. Я не считаю, что, получив документ и обличье красноармейца, я был морально обязан прекратить борьбу. Я никому не приносил там присяги, я был и остался семеновским офицером; это как раз то, что говоришь ты. Если бы попал к красным ты сам, полагаю, и ты бы стал радеть им на пользу.

* На войне как на войне (франц.)

- Я прежде всего бы старался ускользнуть от них.

- Эта задача, разумеется, первоочередная, но она не всегда удается. Что прикажешь делать тогда?

- Ты прав, Валентин. Я возражаю только против твоей фразы о щепетильности в методах.

- Я дважды пробовал ускользнуть к белым, как только оказался в прифронтовой полосе, - продолжал Валентин Платонович, видимо, задетый за живое. - Оба раза неудачно. В Пскове вижу: стоит бронепоезд, готовый к отходу, уже дымит, а командует знаменитый Фабрициус. Я к нему. Шлем и знаки отличия долой, а для пущего пролетарского вида подвязал платком щеку: кланяюсь в пояс, прошу подвезти к своим на соседнюю станцию. Дурачком прикидываюсь. Разыграно мастерски было. Неустрашимый коммунист сжалился и разрешил, с отеческим, впрочем, напутствием: "Смотри же, паренек, не трусь - дело будет жаркое!" Я забрался в вагон и поспешно забился в угол с самым робким видом. Очень скоро начали свистеть пули - свои тут, близко, а как прикажешь перебраться? В эту минуту Фабрициус проходит через вагон: "Ну что, парень, трусишь? Наклал, поди, в портки?" Я ему в ответ в том же тоне, а при первой возможности - к смотровой щели. Как на беду, Фабрициус прибегает обратно. Я шарахаюсь, будто бы насмерть перепуганный, он смеется, но, видимо, что-то заподозрил и решил наблюдать. Я только что метнулся на буфер, выжидая удобную минуту, чтобы спрыгнуть, как слышу у себя за спиной: "А ты, парень, не очень-то трусишь! Говори, кто таков?" - И хвать меня сзади за обе руки. Казалось бы, пропала моя душа! Ан, нет, выкрутился! Повинился, что дезертирую, чтобы похоронить мать, и, проливая крокодиловы слезы, протянул красноармей-ский документ. Фабрициус был человек с сердцем - опять я сухим из воды вышел, только что к своим не перебрался. Последнее в конечном результате, пожалуй, вышло к лучшему.