По политическим убеждениям все были кадеты. Монархисты и большевики одинаково подвергались беспощадной критике. Войну 1914 года приветствовали дружным взрывом патриотизма. В это время, перед лицом опасности, сплотились воедино все партии страны, кроме, разумеется, одной. А в миниатюре и все члены семьи. Что касается Елочки, тогда двенадцатилетней девочки, то именно в это время она ощутила духовную связь с материнским гнездом наиболее остро.

В этой семье все были сдержанны. Общая крепкая спаянность установила молчаливое взаимопонимание, при котором разговоры о чувствах и всякая задушевность не поощрялись. Сюда уходила корнями и замкнутость Елочки. Видеть смолянкой единственную внучку и племянницу не вполне согласовывалось с либеральными принципами этой семьи. Много толковали о том, что маленькую Елочку следует перевести в гимназию, и лучше бы всего в Стоюнинскую, как наиболее передовую, но в Петербурге заботиться о девочке было уже некому, и, таким образом, институт оказался незаменимым, как только Елочка достигла школьного возраста Только каникулы она проводила в семье.

"Смольный принес мне новые веяния и многое во мне переделал, но та резкость в суждениях и манерах, которая нам органически свойственна, осталась. Моей суровости и гордости, а также отсутствию всякого кокетства я обязана вот этой семейной родовой специфике и ее передовым настроениям. Бабушка и тетки оставались ревностными хранительницами семейного духа, с которым покончить сумела только революция и в котором мне чудится нечто чеховское", - писала Елочка в дневнике.

Революция и в самом деле, не прибегая на сей раз к кровавым репрессиям, все-таки нанесла свой сокрушительный удар по этому дворянскому гнезду средней руки; поместье было отобрано, оторванная от родной почвы, очень скоро на городской квартире угасла бабушка. Одна из молодых теток Елочки попала в Финляндию, и известия о ней прекратились. Другая вышла замуж и преподавала теперь вместе с мужем в Екатеринбурге, который уже был Свердловском.

Таким образом, родных, кроме дяди-хирурга, у Елочки в Петербурге не осталось. Никто не дрожал над ее целомудрием, над ее здоровьем, над ее радостями. Она вынуждена была сама прокладывать себе дорогу, она служащая!

Погруженная в печальные думы о своей семье и своей судьбе, она выходила однажды из клиники, когда уже в вестибюле ее окликнула пожилая, неопрятно одетая женщина, лицо которой показалось Елочке знакомым. Женщина поспешила себя назвать - это была бывшая сестра милосердия Феодосийского госпиталя. Про ее мужа, доктора Злобина, рассказывали, что он выдавал чекистам офицеров, поименно называя каждого. Елочка хотела пройти мимо, но Злобина задержала ее руку.

- Вы работаете здесь, Елизавета Георгиевна?

- Да, на мужском хирургическом. Простите, я тороплюсь.

- Погодите, погодите, миленькая! Вот вы и разговаривать со мной не хотите. Грешно вам. Видите ведь, что я совсем больная.

Елочка приостановилась:

- Что с вами?

- Ох, не спрашивайте! Недавно из психиатрической выпущена. Признали, будто выздорове-ла, и бумажку дали, что работать могу, а кому такая работница нужна? Все отделаться стараются, мыкаюсь из учреждения в учреждение - никто не берет.

- Как никто не берет? Вот у нас ведь работаете?

- Ох, нет! Только временно. На постоянную не примут. Я уже все пороги обила - нужда заела.

- А муж ваш? Или его в живых нет?

- Муж меня бросил на что я ему теперь?

Елочка взяла ее за обе руки.

- Извините, я не знала. Выйдемте вместе, поговорим.

- Я помню, что вы добрая, жалостливая! Иначе я к вам и не обратилась бы. Уж очень много я от людей презренья вижу, - всхлипнула Злобина.

Елочка еще раз оглядела ее: поношенное пальто, из воротника торчит вата, растрепанные волосы выбиваются из-под косынки, глаза припухшие, красные, перчаток нет. Даже странно, что медсестра может иметь такой неопрятный вид! А выражение глаз испуганное и растерянное - немудрено, что не принимают!

- Давно вы одна? - спросила Елочка.

- Давно.., а с ним не легче было - корил меня... неприятности из-за меня были. Он партийный, главный врач больницы, а я богомольная очень - ему на вид ставили; в стенгазете меня нарисовали: в платочке и руки для молитвы сложены, а подписали: "Жена одного хирурга". Ему, конечно, неприятно.

- Ваш муж карьерист, это всем давно известно, - надменно произнесла Елочка.

- Я поняла, о чем вы... - проговорила Злобина, - Всего в двух словах, моя миленькая, не расскажешь... Загляните ко мне, мое золотко. Мне вот сюда, в этот дом. Зашли бы, чайку выпили, а то я все одна да одна!

Елочка заколебалась, тон этой женщины претил ей - Елочка была очень чувствительна к comme il faut*, а вместе с тем ей кое-что хотелось узнать...

* Хорошему тону (франц.)

Комната оказалась запущенная, неряшливая, почти пустая. Электрическая лампа, засиженная мухами, спускалась с потолка прямо на шнуре, стол оставался неубранным, на стенах Елочка разглядела следы клопов.

- Вот какое жилье-то у меня убогое! Пока сидела у Бехтерева, милые соседи все порастащили, а и было-то немного, - начала Злобина, и, только разливая чай, вернулась к вопросу, интересовавшему Елочку.

- Нелады с мужем, у меня именно с того времени пошли. Очень уж винить моего Мишу, конечно, нельзя - он по убеждениям всегда был красный и офицерство терпеть не мог... - продолжала та.

- Ну, знаете, - перебила Елочка, - такой поступок иначе как подлость нельзя и расценивать, каковы бы ни были политические симпатии человека. Если вы будете защищать своего супруга, я убегу! Я не буду сидеть у вас за столом. - И Елочка уже хотела встать.

- Правильно, миленькая, правильно! Я не защищаю. Я сама с того дня покой потеряла Вы помните, какой я была хохотушкой? С того дня я смеяться перестала.

- Почему? - спросила Елочка, уловив что-то странное в ее голосе.

- Не знаю, как и рассказать. Вы сочтете меня и в самом деле за полоумную.. Только это не сумасшествие, нет!

Она оглянулась и сказала шепотом:

- Они виделись мне иногда... Когда стемнеет, проходят бывало, по коридору мимо моей комнаты...

- Кто - они?

- То один, то другой... - те, расстрелянные!