- Пайи Михайиить... - Она сверзилась в дверь. - Каккого!!! - вздумала в крик, но сникла: - Здастуйте, бáбука! Венерика Сегреевна! Васс - люблю!.. Охх, люблю!! Обнимашшечки?

Я теснил её в кухню, мысля, что глоссолалия превратит её речь в невнятицу и она не откроет, что я сказал ей, помню, про первенца. Ника шла к нам. Анечку я ткнул в угол (где два часа назад гость из Тулы пил пиалý с 'корнями', а после водку), сам же в заслон стоял, чтобы смысл её речи гас во мне, не прорвавшись до Ники. Судорогой рвало горло.

Анечка спела: - Бáбука! Вы хо-óшая!

Вякнет - в лоб её. Се ещё одна, в ком словá теперь не учить меня, а - судить пришли. Словоборчество в рукопашную? Я готов был с плеча рубить. Хвор да хил, но кулак всё ж квашнинский!

Гостья зевнула. - Зáете?.. Чё он нам, Вереника Сегревна? Он нам всё себя?! - Она с грохотом встала. - Пáел Михайии, да какое вы ппáво! Зáете, от кого бы другого!.. Ссделали? Ну и... Лучче с Ахматом мне... Это мáмока, жаллко, вам доверялла и разовáривала, как вы что человек... Вы óрботень! Врал нам: денюх дам!.. Вместо Мити?.. Денюхх вы накоппили?! - Гостья свалилась.

Я её поднял.

- Что с ней? - Ника спросила.

- Здессь я! - дёрнулась Анечка.

Я почувствовал, что-то близится, - по тому, как она замерла и обвисла вдруг и руками и волосом, чтоб, собрав и вместив в поворот к нам все свои силы, пакостно выдать: - Этот вот óбротень Митю сдалл! Он сберёк свои деньгги! Он ссэкономил, мне ддаёт... Не хочу... Я... я всё сскажу! Он молчал. А мы Митю спассли бы... Я... в ттуулет я!! Где у васс?

На бедре потеплело; я потащил её, под вытьё, что 'пи-пи я ссучайно', в ванную. А потом я отвёз её, хотя чувствовал, что естественней призреть на ночь. Но я отвёз её в старой 'ниве'. Логос, кой сбила в ней тихая, мне союзная плоть, ожить мог, и я увёз его. Всё же тень он оставил, чуялось в Нике, шившей сашé: видно, новое будет эхом визита. Значились 'Зубки Мити', 'Крымское лето', 'Моцарт', 'Весть об Антоне'. Были не радостные и горькие. Эта будет - 'Скандал'? 'Бред Анечки'? Вспомнив Шмыгова, про совет его, я побрёл глянуть дверь. Закрыта... Что же со Шмыговым? У него была девочка, он сболтнул спьяна?.. Впрочем, пьян был он с Трубной, после оправился; но опять нетрезв. Поражённый, что мой антик так дорог, он стал терзаться, что не ценил вещь раньше, но свелось к девочке, кою он, мол, имел: Джейн, Сью - без разницы. С нею 'рай', восклицал он... Я рвался в рай, но с Никой. Не получилось... В чём же причина? Шмыгов мне дал понять: не невинная! Хоть в ней много от рая, но в ней и словь сидит; сублимирует не столь бурно, не как невинная, каковая сама ещё там вполне, куда тщусь я с порченной женщиной... Значит, есть-таки путь в Пролог? Но нет девочки?.. Будет! Надо лишь - чтоб не секс был, но сублимация. Неудача - конец мне. Non repetatur ! Не для растления.

А растление ль? Сказано 'без закона грех мёртв' ап. Павлом. И Достоевский с душкой Набоковым в ажитации от запретных чувств настрочили по книжке... Нет, не растление. Ибо нет греха вовне слов, трактовавших поступки грешными или чистыми, исходя из словесных нужд исключительно. 'Без закона грех мёртв'. На девственность сколь ни лги - невинная. Все табý - прятать истину... То есть выгодно логосу, дабы всем не сбежать в Пролог через девственных? Но я нынче нашёл путь и не замедлю. Главное - быть вне смыслов, чтоб не потворствовать пущей словности... Ты 'семи с половиною лет' убил, всплыло...

Девочка (я набрал Кадольск) хоть условна формой и духом, ре-сублимирует, возвращает в рай - не по Фрейду в сучью культуру. И всё же мысль о ней, о какой я не думал много до Шмыгова (и до СМИ, верещавших, что факт имеется), - скользка. В девочке вдруг подвох? Вдруг под дых меня этой девочкой?.. Я набрал код Кадольска. Я звонил Родиону за ограждением из цепей (порт-город) возле родителей; он сидел в инвалидной коляске и призывал меня (я не слышал, юный и глупый, сдержанный нормой, вбитой в нас логосом: мол, уродства чурайся... Но слово скрыло, что все уродства - плод битвы с истинным, отказавшимся быть в словах). Код набравши, я передумал; взял и поехал; что-то влекло меня... Через час я входил в дверь, где было тело. Я прибыл точно; он умирал, мой брат. Мы с ним были две плоти в битве со словом. Он много крепче, в нём первозданное не сдалось. Он - ДОННОЕ, что не приняло штамп симметрии и свет слов в очах. Я бьюсь в разуме - а он разум с начал отверг. Я постиг, в чём зло, поздно - он постиг сызмала. Гибло в облике диабетика и урода нечто достойнее, чем мы все и чем я. Он был больший герой, чем Ницше. Скорбный Патрокл следил смерть Ахилла.

Он приоткрыл глаза.

- Родя.

- Брат... - Он был рад, что в том казусе тридцать лет назад я прошёл к нему тридцать лет спустя.

И я сделал, чтó я тогда не смог. Я его взял за кисть, кисть карлика. Но иной, донной мерой, я, я был карликом. - Родя, что с тобой?

- Ты? Мы вместе? - Пот заблестел на нём.

- Да.

- Услышал?

- Да.

- И пришёл?

- Да.

- Спать... - он закрыл глаза.

- Нет! Гони слова!! - вёл я.

Он улыбнулся, бледный и потный, и я почувствовал, что он сделался как один из нас - словный.

- Я ухожу.

- Нет...

- Брат! - он схватил меня, - с прогрессивными смыслами в зримом будущем победим!

Я вздрогнул. Что, он глумился? Он мне не верил и в свой последний миг осудил меня? Я неистинен?!

- Слово умерло, - я сказал вслух. Было б иначе - умер бы брат мой. Но брат мой жив вне слов.

Мать молчала.

Был Четверьпятница.

Слово умерло.

XIV

Прибыл Марка... Не было ничего вокруг, кроме медленных зыбких призраков.

XV Распоследнее целование

В пасху мчали мы в 'ауди'.

(Был вчера Родион в гробу, мать с отцом, в чёрном Ника с робким вопросом, где 'в Чечне вой-ско'... Кто-то звонил, срывалось... Было и кладбище, и отвесные стены вниз...). Марка ехал 'в день скорби', помня, что обещал мне, - я ему обещал, в ответ, с ним лететь на восток 'по делу'. С нами был джип с охраной; после он их услал. Всех.

Снег с 'М-2' стаял. Я ехал молча до километра, где, много дней назад, сын дудел ради денег. Нынче был солнцедень, лес... дали... Вдруг проплыл призрак с флейтой...

Марка был за рулём, с дымящим меж пальцев 'Кэмелом', и спросил щурясь: - Что там?

- Истина, - я ответил.

Но он не понял и обогнал 'МАЗ', бросив: - Зря, Квас, мы едем. Брат всё же умер.

При постижении, чтó со мной (с нами) сделано этим, коего пасха, выпад взбесил меня. - Брат мой мёртв, а я здесь? Он живой, знай! Умер сказать кто? Сдох ваш продукт, Марка. Логос. Имя подохло! Брат же мой жив... - Я ёрзнул. - Что я высматривал, ты спросил меня? Нет уж, я спрошу, перл ты наш иудейский: как, хорошо вокруг?

- Бог весть.

- Нет, знаешь, знаешь. Не отпирайся. Кто слово выдумал? Ваш Аврам.

- Брось. Глупость.

- Нет! - возражал я. - Всё впредь расчисленно, на всём бирки, и Яхве учит, как толковать всё! Был мир эдемский. Взялся Аврам, вождь зависти. Ему плохо, и он решает: нужен такой мир, где бы у семени у аврамова были сикли, скот и невольники; у кого они есть, тот избранный. Как так сделать? А нужно вбить всем: их жизнь преступная и их нет почти; есть Аврам, кто благ. Он сфантазил добро со злом, где он добр, а все злые, дал десять правил в облике слов. Всем 'заповедь', а ему - декалог всего, десять слов, десять церберов гнусной выдумки! Он, Аврам, иммигрант с дерьма, где бытуют по-райскому! он уходит к своим богам от поганых народов! Насочинял Аврам, что слова его - божьи, главный - израиль, кой, мол, изводит мерзкий рай в слово... Слово есть бог-де, святость-сакральность! Все в него! Гоям - библия, а аврамовым - рай, из которого всех повыгнали... Хорошо вокруг, Марка? Это хотели дети Аврама? Всё стало словным, как намечалось?