— Солдаты, — говорит командир, руководствуясь принципом: на то и учение, чтобы преодолевать трудности, — я знаю, вы устали и спите на ходу, но прошу вас, соберите все силы и мужество, прогоните сон, ибо сегодня ночью я должен подвергнуть вас испытанию. Я хочу знать, чему вы научились.

Он делает знак рукой, и каждому солдату вручают по лампе. Однако центурион запрещает зажигать их до прибытия на место. Только у начала пути, который никто, кроме него самого, не осмелился бы назвать «тропой», он разрешает солдатам зажечь лампы и объясняет, что́ им предстоит делать. Они будут отправляться в путь по одному каждые десять минут. Кто совершит ошибку или поскользнется, того ждет суровое наказание. Во время похода нельзя приближаться к впереди идущему более чем на восемьдесят метров. Никто не должен обращать внимание на стоны раненых, даже на горестные рыдания своего лучшего друга или соседа. Единственная задача всякого солдата — отыскать с помощью ламп стрелы, указывающие направление движения.

— Свет лампы не даст вам сбиться с маршрута, но вы можете использовать ее и для любой другой цели, — так центурион заканчивает свой, как всегда, немногословный инструктаж.

Он хватает за плечи первого попавшегося солдата и говорит:

— Ты пойдешь последним, а пока будешь следить за тем, чтобы каждый отправлялся в дорогу ровно через десять минут после своего предшественника.

Затем начальник окольным путем поспешил к конечному пункту маршрута. Прошло почти два часа, прежде чем он заметил в темноте первого солдата. Еще пять — десять минут — и вот солдат уже совсем рядом. Измученный, он опускается наземь, в руках у него горящая лампа. Центурион смотрит на голову солдата, покрытую ранами, на окровавленные руки, на стертые, обломанные ногти; от ботинок солдата ничего не осталось, а кость правой ноги прорвала мясо на пятке. Командир в ярости, ему хочется дать солдату хорошего пинка, но он себя сдерживает.

— Ты грязный мошенник, — шипит он. — Ты подлый обманщик. Почему лампа все еще при тебе? Почему, черт возьми, ты не подумал о своих товарищах и не оставил лампу в опасном месте, чтобы облегчить путь идущим тебе вослед?

Солдат задыхается, изо рта у него течет кровь, ведь во время перехода он потерял несколько передних зубов и клык, он молит о пощаде, он даже дерзнул обхватить руками, колени центуриона. Но тот грубым жестом отшвыривает его.

— Какого черта, — рычит он, — что ты там бормочешь?!

— Я вас не понимаю, — шепчет солдат, — ради бога, объясните, в чем дело. Я долго пытался проникнуть в глубинный смысл испытания, которому вы нас подвергли, но с каждой минутой думать становилось все труднее. Чем чаще я падал и поднимался, чем больше ран получал, тем крепче сжимал я свою лампу, мою единственную надежду в темноте, только благодаря ей я еще дышу. Милосердия, господин, милосердия!

— Нет тебе милосердия, — отвечает центурион. — Ты трусливый и безвольный себялюбец. Я даю тебе в наказание десять лет дисциплинарного лагеря. Молчи и исчезни с глаз моих!

Прошло восемь минут. Показался второй солдат, он оставил свою лампу в пути, обозначив ею опасное место, и проделал оставшийся путь на ощупь. Ему было нелегко.

— Ты усвоил мои уроки, — говорит центурион, похлопывая солдата по плечу. — Ты поступил правильно.

Минут через десять появляется третий, этот принес зажженную лампу. Начальник сделал ему строгий выговор, но не наказал. Так продолжалось всю ночь: некоторые оставляли свои лампы в опасных местах, большинство, же приходило с ними, за что получили только порицание. Не наказание, нет! Последний (его имя было Миша) благополучно — nota bene^[33]! — миновал тридцать четыре светильника, он не получил не царапины, ведь на пути не осталось больше ни одного опасного места, которое не смог бы преодолеть крепкий солдат, все они были отчетливо видны уже издалека. Лампа была с ним, и, как все, он получил порицание центуриона.

Через полгода, в воскресный полдень, Миша, освободившись от своих дел, решил посетить исправительный лагерь, где влачил свои дни Иов, тот самый первый солдат, единственный приговоренный к наказанию. Преодолев немало затруднений в переговорах с охранниками, Миша добился разрешения повидаться с Иовом. На это было отведено всего-навсего две минуты.

— Иов, мне все-таки ужасно стыдно! Почему именно ты должен так тяжко расплачиваться? Ты же был лишь первым, кто допустил ошибку. И твоя «ошибка», по сути дела, не была ошибкой, ибо у тебя еще не было перед глазами живого примера. Ах, почему центурион не наказал меня в десять раз суровее, чем тебя? Ведь я пришел к назначенной цели так же, как и ты, с лампой в руке, в то время как тридцать четыре других воина, прошедших по дороге испытаний раньше, уберегли меня от всех опасностей. Это я должен был понести всю тяжесть и горечь наказания, только мое наказание было бы справедливым.

— Я был первым, Миша, — отвечал Иов, — и был первым случайно, ты сам указал на меня. И раз я шел первым, значит, я должен был осветить дорогу тем, кто пойдет после меня, я должен был первым догадаться о другом, высоком предназначении светильника.

— Иов, ради бога, не говори так путано, — попросил Миша. — Я тебя не понимаю. По-твоему, я не виноват. Ведь в простоте душевной я думал, что центурион сам поставил те тридцать четыре лампы вдоль нашего маршрута, чтобы сделать его не таким трудным! Поэтому у меня и мысли не возникло оставить свою. Я был последним, и мое восхождение проходило уже при свете дня. Я даже подумал, что неплохо было бы собрать расставленные на пути лампы и захватить их с собой, но это, конечно, показалось мне слишком трудной задачей. Видит бог, я был уверен в благополучном исходе для всех нас: я ниоткуда не слышал стонов и нигде не видел трупов сорвавшихся товарищей. Легко, весело и даже самонадеянно прошел я свой путь от начала до конца.

— Все так, Миша. Теперь ты видишь, насколько справедлив был приговор центуриона, — сказал Иов. — Второй воин был первым, кто понял свою ответственность за товарищей и осуществил на деле то, чему учил нас командир: он оставил свою единственную опору — лампу — при первой же опасности. Правда, третий солдат не последовал его примеру и, вероятно, подумал так же, как и ты: «Как приятно видеть расположение центуриона, который позаботился о нас, осветив это опасное место». И так, с каждой следующей лампой, оставленной на пути, росло доверие к командиру. Возможно, многие подумали, что лампы оставили их товарищи, хорошо усвоившие смысл слова «взаимопомощь». Если бы каждый из нас подумал о трудностях, страхе и одиночестве другого, наше доверие к центуриону и всему отряду возросло бы во сто крат. Наш учитель, наш командир был добр, справедлив и прав и поэтому ожидал от меня как от первого заботы о тебе и других. Тут, в лагере, у меня родились более основательные аргументы, подтверждающие справедливость приговора.

— Иов, ты, должно быть, сошел с ума! — воскликнул Миша. — Мне кажется, здесь ты потерял рассудок. Может быть, физическое истощение и душевные муки стали причиной того, что ты разучился говорить разумно и думать как обыкновенный человек…

Вошел тюремщик и подал знак.

— Пора расставаться, — произнес он, — ваши две минуты истекли.

О ЧЕЛОВЕКЕ И МЕДВЕДЕ

Одному ученому как-то взбрело в голову удалиться от цивилизованного мира. Местом своего уединения он избрал прекрасную долину среди пустынных гор где-то в Канаде, куда не ступала еще нога человека. Там он построил себе хижину и стал наслаждаться красотой природы: горными ручьями, дикими цветами, необычайными деревьями. Он питался плодами растений и наблюдал жизнь животных. Он жил как в раю и видел, что все хорошо здесь: сильное растение заглушает более слабое, ласки охотятся на крыс и белок. Человек любовался этой гармонией природы. Он захватил с собой только семь книг, самой толстой из которых была Библия. В других книгах речь шла об истории, логике, математике, этике и астрономии. Страницы восьмой книги еще не были заполнены и оставались чистыми до тех пор, пока человек не завершил постройку своего жилища. После полугода совершенного одиночества он почувствовал себя до некоторой степени счастливым; человек был скуп на слова, его дневник занял только восемь страниц. Он разбил пшеничное поле и огород для выращивания овощей и картофеля. Раз в неделю ловил он несколько форелей, диких уток или фазана и жарил их на каменной печи, в ней же пек он свой хлеб. Поначалу ему было тяжело самому содержать себя, но с течением времени он так наловчился в охоте и уходе за огородом, что убедился: он сможет пробыть здесь по меньшой мере лет двадцать — тридцать, не нуждаясь в другом человеке, даже во враче, потому что был хирургом и в тридцатилетнем возрасте, на зависть коллегам, собственноручно удалил себе воспалившийся аппендикс.