Пока Петров выдавал свою, идущую от сердца, тираду, Сергей Ефимович что-то шептал на ухо Павлу, а затем взялся перезаряжать револьвер.

Определив по звуку или просто угадав, чем именно занимается противник, Петров продолжил издеваться:

- Что, ещё немного пострелять захотелось? Так не стесняйтесь, господин советник, чего уж теперь! Дайте выход ярости, сразу легче станет, а там, глядишь, и получится примириться с неизбежным. Осталось совсем чуть-чуть, пора и о душе начинать думать. Я, к примеру, уже успел и подумать, и примириться… Сразу легко так, свободно стало. Сижу тихо, как мышь, головы не поднимаю, но и вам, с вашим юным другом, не советую, иначе сразу продырявлю.

- Тише, мыши, кот на крыше! – сказал Сергей Ефимович, вставая во весь рост, с двумя револьверами в руках – своим и Павла. Большие пальцы сцепились в македонском захвате – вышел любимый фокус Фёдора Щербатского: оба барабана, выплюнув пули, опустели за шесть секунд.

Петров, даром, что сравнивал себя с мышью, оказался человеком совсем не робкого десятка – высунулся под выстрелы и открыл ответную стрельбу. Только замешкался немного, да рукою дрогнул, что немудрено при таком плотном огне, какой обрушил на него Крыжановский. В результате перестрелки храбрый Неизвестный Покровитель получил ранение в предплечье, но сам ни в кого так и не попал, хотя был к этому близок – его последняя пуля вонзилось в межвагонную дверь через мгновение после того, как в неё прошмыгнул Павел Циммер.

- А котёнок – ещё выше! – скрывшись в своём убежище за буфетом, продолжил ранее начатую мысль Сергей Ефимович. При этом в его тоне явно появились нотки торжества.

Петров тоже нырнул в укрытие, и вполне справедливо отреагировал на изменение ситуации: принялся ругаться, на чём свет стоит. Его противник, тем временем, отыскал в кармане два последних патрона и вставил в барабан. Когда же у Покровителя закончились идиомы, Сергей Ефимович одобрительно заметил:

- Хорошо сказано! Сколько довелось прежде встречать вашего брата, мартиниста… вашего блистательного брата…, все показали себя выдающимися мастерами поговорить. Что касается той речи, которую я услышал только что – она просто шедевр ораторского искусства…

Тут вагон ощутимо вздрогнул, послышался скрежет тормозов, и стук колёс стал заметно реже. Инженер Павел Циммер времени даром не терял!

-…А ещё, поразила страсть вашего Ордена к скверным театральным эффектам, – его превосходительство больше не торжествовал, он злорадствовал. – Похоже, наступает черёд финальной сцены…

Вагон снова сильно тряхнуло и, по прошествии нескольких мгновений стало очевидно, что поезд замедляет ход.

-… Так играйте, Маэстро, играйте! – раскатисто крикнул Сергей Ефимович. – Зал замер, и ждёт, когда вы приставите дуло к виску и на изломе трагизма произнесёте последнюю фразу…, вашу знаменитую фразу про искру и пламя…

-А-а-а, – заревел, выскакивая из укрытия, Неизвестный Покровитель. Провоцируя его на этот безумный поступок, Крыжановский рассчитывал вызвать ярость на себя. Но мартинист отчего-то кинулся в обратную сторону – может, опрометчиво рассчитывал достичь Императорского вагона и, всё же, довести до конца покушение, а может, неудачи последнего времени просто вынудили его повредиться рассудком? Кто знает?

Сергей Ефимович не счёл нужным задаваться подобными вопросами. Всаживая пули в бегущего, он почему-то думал об ином – о наивном господине Искре, не пожелавшем стрелять в спину, но принявшем от рук своих товарищей именно такую смерть.

Петров умер не сразу. Шатаясь, он сумел дойти до двери и выбраться на площадку вагона, и уже там вывалился наружу. Вовремя – навстречу как раз попался семафорный столб, в который и врезалось тело. Высунувшись по пояс, Сергей Ефимович сумел разглядеть, как изломанное туловище кувыркается вниз по насыпи.

- La fin sans gloire^[123], – прошептал его превосходительство и, вернувшись в вагон, уселся за стол.

Мимо кто-то пробежал, где-то деловито матерились казаки. А поезд двигался всё медленнее и медленнее, пока, наконец, не остановился.

«Неужели?» – всеми фибрами души Сергей Ефимович впитывал наступившее состояние покоя, и не мог поверить, что больше не нужно никуда лететь, скакать и мчаться. И мёрзнуть не надо, и от пуль уворачиваться, и самому стрелять в ответ. Напряжение начало спадать. Уходя, оно оставляло после себя смертельную усталость – такую, что хотелось лечь, где придётся, и тотчас уснуть.

Прибежал Павел и принялся взахлёб рассказывать, как казаки, перебив оставшихся террористов, отвели его на паровоз, а там выяснилось, что отцеплять вагоны нет нужды – воздушный компрессор оказался в рабочем состоянии, окончательно повредить его врагам не удалось. Сергей Ефимович что-то отвечал на вопросы молодого человека, а когда того позвали назад, на паровоз, поднялся, и, не помня себя, побрёл в задние вагоны, рассчитывая отыскать там свободное место для сна. В тамбуре пятого – детского – вагона его остановил дядька Деревенько.

- Ваше вашество, – шёпотом произнёс старый моряк. – Погодьте минутку, не ходите через вагон, коли можете. Старец Григорий тама Цесаревича баюкает по приказу ея Императорского Величества. Дитё из-за покушения страху натерпелося, и сильно возбудилося. Боюся, ежели ещё какую полундру нонче услышит – нипочём спать не станет, и даже старец не справится. Норов Их Императорского Высочества известен…

Что оставалось делать? Его превосходительство задремал, присев на скамью в первом купе.

- Туды ево, в клюз! – удивился дядька. – До обеда почивать изволили, и после тоже… Никак захворали?

- Старею просто, – зевая, пояснил Крыжановский. Про себя же удивился находящемуся рядом человеку, для которого процесс укладывания в постель маленького больного царевича важнее всех мировых событий.

- Ну, так здеся и легли бы, – предложил «дядька». - А пошто ж не лечь? Царевны не поехали, дома осталися, вагон пустой. Ложитеся, я дверку затворю, никто и не побеспокоит.

Сергея Ефимовича упрашивать не пришлось: он тут же лёг и, сквозь дрёму, услыхал зычный голос Распутина. Гришка пел и, что странно, слов при этом практически не коверкал:

Горькому Кузеньке - горьки песенки, а сладкому – сладеньки!

Спи, красавец, царский сын!

Ты у батюшки один.

Баю-баюшки-баю.

Пожалей ты мать свою!

Что тревожишься, не спишь,

Во все глазоньки глядишь?

Очи царские закрой,

Папу с Мамой успокой.

Под колыбельную для Цесаревича уснул и Сергей Ефимович. Когда же он снова открыл глаза, рядом в купе сидели товарищи по приключениям – Циммер и Распутин.

- А что, старче, не совестно разве ребёнка обманывать? – приоткрыв один глаз, спросил Крыжановский. – Смотри-ка, какой ангел выискался!

- А, эвон ты про чё? – вспомнил Распутин. – Не-а, не ангел я, ан и не демон, как ты меня давеча назвал. Обычный мужик.

- Куда уж обычнее!

- Враки всё! Болтають людишки разное, рты-то им не затворишь, – насупился старец. – Молва, одним словом! А молва – она така, ведьма… Вот ты мово дружка Поливия видал, со Смоленского? А хто он таков, ведаешь?

Не открывая глаз, Крыжановский наморщил лоб.

- То-то! – уверенно щёлкнул в воздухе пальцами Григорий. – А Поливий, он кадысь жил во граде Пскове, то служил при мертвецкой, на окраине. Доброе дело людям делал: ежели чей-то покойник имел ужасный вид, в каком яво во гроб класть не следуеть – ну, там, утопленник разбухший, али по пьяне в молотилку угодивши – родня усопшего завсегда звала Поливия, а уж он за малую копеечку так мертвяка мог украсить, что тот пригожее живого смотрелси. Но, раз пошёл слух, будто Поливий трупы жрёть. Какой охламон такое выдумал – хто яво знаеть…