Глава 2

Несомненный талант

12 апреля 1939 года. Москва.

Несмотря на глубокую ночь, в подвалах Лубянки никто не спал: огромный, тщательно отлаженный механизм следственной части НКВД перерабатывал поступившее за день сырьё.

Провожатые в штатском сдали Крыжановского на руки конвою, и профессор начал свой тягостный путь под землёй. Вначале его сфотографировали в двух ракурсах, потом завели в следующее помещение и заставили раздеться.

– Рост сто девяносто, вес девяносто, – измеряя Германа со всех сторон, безжизненным голосом оповещал один человек в белом халате и армейских сапогах другого, одетого точно так же. – Овал лица правильный, глаза серые, волосы тёмно-русые, уши среднего размера, прилегают плотно, нос крупный, губы средние, щёки впалые, подбородок квадратный, родимых пятен, татуировок и других особых примет нет…

Дальше следовала комната для допросов – помещение, понятное дело, без окон, с панелями, выкрашенными тёмно-коричневой краской. На стене – плакат, призывающий к бдительности по отношению к проискам врагов народа, под плакатом – несколько стульев, посреди комнаты – стол со следователем, напротив – табуретка, привинченная к полу, на неё и усадили Германа.

Следователь – молодой, сонный, с очень злыми глазами, раскрыл новенькую картонную папку с надписью «Дело» и принялся задавать рутинные вопросы:

– Число, месяц, год рождения?

– 30 мая 1904 года.

– Место рождения?

– Ленинград, бывший Санкт-Петербург.

– Вероисповедание?

– Православный.

– Национальность?

Внезапно допрос оказался прерван появлением двоих, что вошли без стука. Первый – огромный толстяк кавказского вида с густыми чёрными бровями, такими же волосами и щёточкой усов под носом, второй – невысокий, квадратный, с волевым подбородком, залысинами и в круглом пенсне.

Следователь, немедленно вскочил и вытянулся так, будто в мгновение ока умудрился подрасти на несколько сантиметров. Следуя его примеру, Герман тоже поднялся и начал рассматривать новоприбывших. На толстяке красовалась неопрятная серая косоворотка с пятнами пота подмышками, брюки на коленях – «пузырями», ноги обуты в мягкие кавказские сапоги. Его полную противоположность являл собой второй: дорогой мешковатый костюм, сшитые на заказ туфли, белоснежная рубашка и небрежно приспущенный узел галстука. Казалось, этот щеголь собирался на любовное свидание, но перед тем решил на минутку заскочить сюда, в подвал. Щёголь оказался главным – именно он, пройдя к стульям у стены и усевшись, повелительным жестом позволил продолжать допрос.

Следователь занял прежнюю позицию за столом, при этом, помимо увеличения в росте, не преминул продемонстрировать и иные метаморфозы. Он как будто стал старше годами. А куда подевались злость и сонливость? Теперь здесь сидел энергичный, волевой и очень внимательный человек, словно сошедший с пресловутого плаката о бдительности. Только голос остался прежним:

– Национальность?

– Русский.

– Социальное происхождение?

– Из дворян.

– Место работы, должность?

– Заведующий кафедрой истории колониальных и зависимых стран истфака Московского университета.

Тут франтоватый гость решил вмешаться в рутину. Говорил он с лёгким кавказским акцентом:

– Товарищ Крыжановский, вы, ведь – наполовину немец?

Профессора поразило обращение «товарищ» – вроде бы к подследственным принято обращаться по-другому – «гражданин». Что за невероятная оговорка, и что за странный интерес к генеалогии рода Крыжановских? Ладно бы ещё про расстрелянного отца спрашивали, но материны-то немцы здесь при чём? Тем не менее, размышлять не приходилось – щёголь ждал ответа.

– Мать у меня – из обрусевших немцев, урожденная Эльза фон Дерлих, в православии – Ефросинья. Родилась в Порт-Артуре, её отец, мой дед, являлся совладельцем пароходной компании, осуществлявшей морское сообщение между Одессой и Порт-Артуром. Умерла мать в восемнадцатом от тифа.

Ответ совершенно удовлетворил щёголя. Он скрестил руки на груди и торжествующе поглядел на толстяка. Тот дёрнул подбородком, вперил в Германа взгляд глубоко посаженных глаз и глухо проревел:

– И кем вы себя считаете – русским или немцем?

– Конечно, русским! – не задумываясь, заявил Герман. – Разве может быть иначе? Я здесь родился, учился, работал, вместе со всем народом пережил смену эпох, в Германии же никогда не бывал. Нет, я всегда ощущал себя только русским…

…Внезапно пришло понимание, откуда у органов интерес к его корням: не иначе, связь с немецкой разведкой хотят пришить. Что ж, чему быть – того не миновать, можно даже облегчить им работу...

– …Впрочем, благодаря матери, немецким языком я владею в совершенстве, – закончил он.

Действительно, в ответ на это заявление и щёголь и толстяк удовлетворённо закивали головами, но тут же продолжили допытываться дальше:

– Расскажите о своей жизни в последние годы. Чем занимались, с кем вместе работали?

Герман пожал плечами, решив дать следствию ещё одну зацепку:

– Специализируюсь на тибетологии. Работал с Андреем Востриковым^[13] в Ленинграде, в тридцать шестом меня пригласили возглавить кафедру здесь, в Москве…

– Кто пригласил? – уточнил толстяк.

– Александр Харченко, бывший декан исторического факультета. Он приходился мне родственником – мужем тётки.

– То есть дядей? – снова уточнил толстяк.

– Да, дядей, – с вызовом ответил Герман, но кавказцы по какой-то причине не посчитали нужным обратить внимание на его тон. Вместо этого, уперев в допрашиваемого пытливый взгляд, щёголь спросил:

– Тибет не является колониальным или зависимым государством, другое дело – соседние страны: Индия – британская колония, Китай – частично завоёван японцами, но ведь вы – не специалист по Индии или Китаю. Тем не менее, вам, тибетологу, дали не совсем профильную кафедру. Почему? Родственные связи или иная причина?

Как правильно ответить? Не станешь же объяснять, что, когда над Андреем Ивановичем Востриковым стали сгущаться тучи неминуемого ареста, Харченко нарочно добился введения у себя на факультете новой кафедры, чтобы забрать Германа из Ленинграда и, тем самым, спасти от ареста.

– Несомненно, Индия и Китай представляют для науки колоссальный интерес, – твёрдо сказал Герман. – Но не они, а маленький Тибет сегодня разжигает аппетиты мировых держав. Именно здесь столкнулись многие интересы – наши, британские, американские, немецкие…

Он нарочно вернулся к немецкой теме – мол, не теряйтесь, граждане следователи, это же первоклассный повод для обвинений в шпионаже, а весь непонятный и бессмысленный разговор порядком надоел, и его пора прекращать. Краем глаза даже заметил, как следователь за столом буквально сделал охотничью стойку: будь его воля, уже кричал бы что-нибудь, вроде: «На кого работаешь, гнида?!». Но у кавказцев на сей счёт имелось иное мнение.

– «Наши, британские, немецкие…», – очень правильно рассуждаете, товарищ профессор, я бы даже сказал – очень зрело рассуждаете, – с неподдельной приязнью в голосе объявил щёголь. Помедлив же, добавил:

– А теперь, расскажите поподробнее о своём дяде.

– С чего прикажете начать? – пожал плечами Герман.

– Пожалуй, начните с Братства Башни, уважаемый, – щёголь вкрадчиво блеснул стёклами пенсне, встал и прошёлся из угла в угол. Затем, с кошачьей грацией приблизился к всё ещё горящему охотничьим азартом следователю, похлопал его по плечу и веско приказал:

– Нечипуренко, пойди, погуляй. Понадобишься – вызову.

Когда за ретивым Нечипуренко закрылась дверь, щёголь обернулся к Крыжановскому и напомнил:

– Братство Башни, уважаемый, или сокращённо ББ!

Профессор почувствовал облегчение – наконец, допрос подошёл к главному и больше не придётся изводить себя уколами умершей, было, надежды: мол, вдруг происходящее – ошибка, и всё закончится хорошо. Нет, хорошо не закончится, ведь членство в упомянутом Братстве стало основным пунктом обвинения по делу Бокия, Харченко и остальных. А чем для них всё закончилось – известно. Ожидая неминуемого ареста, Герман не раз прокручивал в уме варианты того, как сам будет отвечать на подобные обвинения. В том, что таковые рано или поздно последуют, он нисколько не сомневался. И не ошибся.