- Я велел сдаваться, а вы посмели ослушаться! – ликуя, кричал полякам Толстой. Укрывшись за выступом стены, он доставал один за другим пистолеты, на миг высовывался из укрытия и, почти не целясь, стрелял. Промахов граф не давал. Цыганёнок сидел рядом и весьма сноровисто перезаряжал оружие.

Крыжановский с Коренным откинули дверь и перевернули на спину лежавшего под ней Ильюшку. У того ртом шла кровь. Серые глаза распахнулись и посмотрели на полковника – будто холодными пальцами сдавило горло. Трясущимися руками Максим приподнял голову денщика и пригладил беспорядок в его волосах.

- Вашвысбродь, – прошептали губы Ильи.

Максим замер.

- Что-то холодно, вашвыс… Вы бы шубейку запахнули, не то снова захвораете…

Максим понял, что, оказывается, умеет плакать – крупные слёзы покатились из глаз, живот свело неистовой болью.

- Что же ты, братец? – он хотел сказать нечто большее, выразить истинное чувство, но получилось только ещё раз глупое: «Что же ты, братец?»

Впрочем, Курволяйнен его уже не услышал – незримая армия, что следовала за Крыжановским по дорогам войны, приняла в строй нового бойца. Приняла – и тут же изготовилась к атаке. Крыжановский бережно уложил на камень голову умершего, медленно поднялся с колен и застегнул пуговицу на груди.

Дальнейшее могло бы послужить неопровержимым доказательством того, что ушедший в вышние Сады Мераб Ордена Ассасинов Абу-Гаяс-аль-Кумар пал сражённый не одним противником, но армией. Ибо Максим совершил непосильное для одного человека – обрушившись на поляков, он вмиг очистил лестницу и спустился во двор. Дамасская сабля и изогнутый мерабов кинжал не знали пощады – без всяких угрызений совести били в спину так же легко, как и в грудь. Поляки стреляли, но, если и попадали, то в кого-то невидимого, а не в полковника.

- Вот дьявол, наш дружочек, кажется, рехнулся! – воскликнул Толстой. – А я, грешный, никогда, собственно, в ум и не приходил – чего же сижу?! А-а! Где наша не пропадала, авось, и на этот раз пронесёт!

Расстреляв последние заряды, граф повесил за спину карабин и устремился вслед за компаньоном, на ходу обнажая саблю. Леонтий Коренной с Плешкой не отставали от Американца ни на шаг. Александр Ленуар в одиночестве остался на стене. Окинув взглядом картину смерти и разрушений, он грустно вздохнул и пошёл догонять остальных.

Откуда-то из дымящихся развалин выбрался Франсуа Белье. Вид ученика Прозектора ужасал: с ног до головы в пыли, лицо с вынужденной полуулыбкой и следами близкого знакомства с кулаком Крыжановского; разметавшиеся жидкие волосы и наполненный растерянностью взгляд; в руке – шпага.

Какие мысли роились в голове «милосердного братоубийцы»? Возможно, его томило раскаяние за подлую жизнь, и в душе он мечтал совершить нечто полезное, как недавно в прозекторской? Или, наоборот – хотел отомстить Максиму за свёрнутую набок челюсть и ударить в спину? Увы, означенные вопросы так и не нашли ответа – рядовой лейб-гвардии Финляндского полка Леонтий Коренной задаваться ими не пожелал, а, шагнув в сторону, коротко повёл снизу вверх штуцером с примкнутым к нему кортиком.

Хляп! – выпущенные кишки последнего из эзотериков Ордена Башни свесились до земли. Франсуа упал на колени и, вперившись выпученными глазами в проходившего мимо Ленуара, попытался что-то сказать. Старик сочувственно покачал головой, Франсуа молча лёг лицом вниз.

На замковом дворе царило вавилонское смешение языков: никто никого не слышал, не слушал и не понимал. Часть солдат, откровенно наплевав на приказы и бросив оружие, дожидалась русских, чтоб сдаться в плен. Иные метались в поисках возможности спастись. Офицерам удалось собрать небольшую группу и поставить на оборону пролома. Но, по мере приближения лавины белых крестов, самих офицеров постепенно стала оставлять решимость вступить в бой. Глядя на командиров, уланы беспокойно переминались с ноги на ногу, бегали по сторонам глазами, а некоторые, позабыв о былом атеизме, шептали: «Иезус Мария». Малого усилия недоставало, чтоб поляки, очертя голову, бросились врассыпную.

Таким усилием стало появление с тыла кошмарного воина-берсерка и его товарищей, идущих на прорыв. Поляков было вдесятеро больше, но они не стали испытывать и без того слишком терпеливую к ним судьбу и убрались с дороги. Когда первая волна атакующих егерей достигла пролома, навстречу ей вышло только пять человек.

Русские солдаты так приучены, что больше боятся начальственного гнева, нежели любого супостата, как бы страшен тот ни был. Потому егерей нисколько не испугали забрызганный с ног до головы кровью вражина и его спутники. Быть бы тем исколотыми штыками, если б вражина не ругался привычно, как ругаться могут лишь русские офицеры. Тут ещё и Коренной гаркнул:

- А ну, посторонись, служивые, или вам повылазило?! Не видите, что ли – их высродие люто осерчать изволили?! Это оттого, что за вас всю работу делать пришлось! Подите от греха – горе у нас!

Максим опустил оружие. Кровавый туман перед глазами исчез, и вовремя, а не то действительно дошёл бы до греха – обагрил руки русской кровушкой. Никого и ничего не замечая вокруг, он отошёл в сторону, зачерпнул пригоршню снега и растёр лицо. Окончательно же пришёл в себя лишь в санях.

- Однако, mon colonel, – с нарочитой укоризной молвил Толстой и протянул большую дядькину бутыль, на дне которой ещё плескалась мутная белёсая жидкость.

- Однако, – снова укорил граф, когда Максим опорожнил всё одним глотком. Ленуар и Плешка сидели рядом, а Коренной выпрягал лошадей. Трех из шести он отвел в сторону, оставшихся поставил в тройку. Перехватив взгляд полковника, Александр Ленуар пояснил:

- Мы сейчас поедем лесом – придётся петлять между деревьев. А тройкой легче управлять.

Максим еле унял дрожь, когда вспомнил, как вчера хотел оставить Илью смотреть за этими треклятыми лошадьми и как граф крикнул: «Что им сделается?» Им, действительно, ничего не сделалось…

Сейчас Толстой молчал, и Максим был этому рад. От Американца не хотелось принимать соболезнования.

Леонтий Коренной, кряхтя, полез на облук^[195]. Сел и замер, глядя перед собой – согбенная спина, обвисшие усы и красные глаза. Через миг встрепенулся и схватился за вожжи.

- Простите, вашвысбродь, не по себе… Худо совсем… Парень мне как сын был.

- Иди в сани, дядя Леонтий! Сиди там, а мне невтерпёж, – Максим занял место возницы и взмахнул кнутом.

- Показывайте дорогу, господин Ленуар.

Кони тронулись, в лицо полковнику кинуло снежной крошкой, холодный ветер обжёг щёки. Полегчало. Оставленные на произвол судьбы лишние лошади пронзительно заржали вослед отъезжающим.

Красный замок горел. Чёрный дым заслонил блеклое зимнее солнце. Хлопьями сажи кружили в небе стаи воронья.

- Красное и чёрное! Это вам за Москву, мракобесы! – злорадно провозгласил Толстой. – Пал Вавилон – великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. В один час погибло такое богатство!^[196]

- То горит вековой оплот свободы, – возразил Ленуар. – Но я верю: из руин, поправ старые замшелые заблуждения, поднимется новая Башня, и во тьме невежества забрезжит свет свободы…

- Дерьмо – эта ваша свобода. – Не удовлетворившись французским La merde, Толстой повторил по-русски: «Г…о!» – Уж поверьте человеку, который в поисках пресловутой свободы провёл полжизни: поднимался в небо на монгольфьере, обогнул земной шар и обитал среди диких вольных племён. И не нужно так смотреть, господин Александр! Это слово – для черни, чтобы было чем оправдать убийство Помазанников Божьих, грабежи и прочие злодеяния. Но мы-то с вами знаем истинный его смысл – возможность без помех удовлетворить собственные потребности – вот свобода! А помехами, чаще всего, выступают другие представители рода людского, алчущие того же.