- Дядя Леонтий, ты, что ли? А Илья там с тобой? – громко спросил у тишины Крыжановский.

Послышался треск кустов – из лесу вышли трое. Глядя на них, Американец захохотал, а потом молвил:

- В последнее время у меня появилось стойкое ощущение, что некто играет нами, словно картами. Не знаю, кто тот игрок, и какова его цель, но могу сказать твёрдо: нынче он прикупил. А в прикупе – два валета и вот это, – граф кивнул на подошедших.

Среди них заметно выделялся солдат-финляндец невероятного роста с бочкообразной грудью, пышными усами и проседью в волосах. Егерский штуцер в огромных ручищах смотрелся детской свистулькой. Это был фланговый гренадер из третьего батальона – Леонтий Коренной. Дядька Леонтий, как его звали все. В солдатской среде богатырь пользовался непререкаемым авторитетом – весь полк бегал к нему за советом или за разрешением спорных дел. Из-за могучего плеча с опаской выглядывала физиономия Курволяйнена – а ну, как полковой начальник осерчает за недозволенное появление.

Наибольший же интерес вызывала фигура третьего. Увидав его, Максим нервно сглотнул: человека с ног до головы покрывала копоть. Из одежды он имел на себе латаные портки, такую же рубаху, лыковые лапти и безрукавку козьего меха. Опирался на здоровенные вилы с окровавленными остриями.

Глава 11

Встречи с чудом

1 (13) октября 1812 г.

Лесной массив близ села Шаболово.

Радостно и споро пылала смолокурня. В воздухе ощущался тошнотворный смрад горящей плоти. Невзирая на это, Толстой дышал с наслаждением: победа в бою редко пахнет иначе. Враг повержен, жизнь продолжается – чего же боле?

- А что, граф, Понятовского не видал? – как сквозь толщу воды донёсся вопрос Крыжановского.

Американец ответил отрицательным жестом. Устал. Вот так бы сидел, привалившись спиной к дереву, до страшного суда.

- Похоже, генерала-поляка здесь не было и в помине! За кем же мы тогда гонялись, чёрт побери?! – выругавшись, Максим осёкся и бросил взгляд на человека с вилами.

- Осмелюсь доложить, вашвысбродь, – басовито загудел дядька Леонтий, – главный у супостатов – уланский полковник, бледный такой, который удрал, сталбыть.

- Это я и сам заметил. Ты, братец, лучше поведай историю вашего с Ильёй чудесного появления, – голос полковника приобрёл строгость.

- Дык, прибёг энтот оголтелый чухонец! Буркалы – в алтын! Грит, ихвысродь обрекли себя на верную кончину, изволив отправиться чуть ли не самого Бонапартия ловить! Я померковал туды-сюды, ну, и смекнул: надобно итить на выручку полковому командиру. Токмо без лишнего шуму – дело-то, чай, секретное, коль вашвысбродь никого из робят с собой не прихватили.

- Вот так, вдвоём, ни у кого не испросив соизволения? А ежели б мы разминулись? Кригсрехт за дезертирство не милует! – заметил Максим.

- Никак нет, вашвысбродь! – рявкнул Коренной. – Отделённый командир дал согласие. Токмо я ему правды не сказал, а наплёл, будто к зазнобе в Малоярославец надоть смотаться за самогоном. Угостить посулил…

- Где таких смекалистых солдат берёшь, полковник? – весело спросил Толстой.

- Гвардейцы! – пожал плечами Максим.

- А нас как отыскали? – поинтересовался Американец.

- Мы, ваша милость, попа в деревне встретили. Худой – кожа да кости, бородёнка козлиная. Да вы его, небось, помните – отцом Ксенофонтом кличут, – продолжил дядька Леонтий. – Глядим, в деревне кругом мертвецы, а батюшка могилку копает. Ну, подсобили малость, он и поведал, что вы направились Анчихриста воевать. А ещё посоветовал: коли тьма застанет, переночевать у доброго и богомольного человека Димитрия Бузырёва, бывшего суворовского солдата. Чай, его смолокурня стоить на отшибе, супостату тама неча делать. Вот так и получилось, сталбыть.

- Токмо он никакой не добрый, этот смолокур, – подал голос осмелевший Ильюшка. – Бранчлив изрядно. Принять-то нас принял, но руганью извёл. Живёт один, вот и рехнулся с ума. Когда ляхи пожаловали, мы быстренько в лес сиганули, а оне коней побрали. Куды было итить? Так и мёрзли в кустах, пока вас, вашвысбродь, не услыхали! Тут уж не оплошали – ответили, как положено…

Илья, может, и дальше продолжал бы рассказывать, но помешал горестный крик. Исходил он от смолокура Бузырёва.

- Ах, чавой наделали, окаянные! – стенал бывший суворовец, мечась перед смоляной ямой, жаром пышущей в ночь. – Ах, ты ж, нелёгкая! Дом спалили! Все поземки трупяками завалили! А кажите мне, господа бла-а-агародные, ужель иначе не придумалось? Вона как рубили басурманов! Отвели б в кусточки и пошинковали тама! Нета же! Прямо тута стали! У, курва!

- Ты говори, подлец^[89], да не заговаривайся! – прикрикнул граф Толстой на мужика. Но того уже несло…

- Сначала притопали турки эти, что ляхами заделались! – как никельарфа^[90] верещал смолокур. – Пожрали все! Ограбили! Но неприятелям простительно! А тут свои, это же надоть придумать! А коли кто к вам до усадьбы придеть, садик засереть и дом пожгеть! Что скажете? Недовольны, видать, будете, вашвысбродь?

- Не заткнешься – на осине повешу!

Ветеран подавился и замолк, испугано таращась на графа.

- Нечего играть блаженного, – не сбавляя холода в тоне, продолжил Толстой. – По глазам вижу – не безумен! Зол, напуган, но не помешан!

- Оставь, Фёдор, я ему жизнью обязан, – вмешался Крыжановский.

Смолокур, глядя в землю, тихо заскулил:

- Не губите, вашвысбродь! Робят обихаживал, – кивнул на солдат, – от отца Ксенофонта пришли! Рад им был! Потом ляхи пожаловали! Тут ещё в округе цыгане рыщуть. В самой чащобе. Чавой им тама надобно – неведомо! Давно один я. Отвык уж от людского духа, жилища лишился в одну ночь, вот и сболтнул лишнего. Уж не серчайте на старого солдата. Я Отечеству верой и правдой двадцать пять лет…

Очень хотелось Толстому напомнить бывшему солдату, что идет война и, как говорится: A la guerre comme…

- Человече, не блажи! – воскликнул Крыжановский, завидев как ветеран беззвучно ревет. От зрелища такого полковнику стало не по себе. Он сунул руку в карман.

- Прими за беспокойство, – звякнул призывно кошелем. Но этим делу не помог – Бузырёв пал на землю и заревел пуще прежнего.

Положение спас дядька Леонтий. Гренадер подскочил к смолокуру и рыкнул:

- Забыл, что ль службу, солдатушка? Али «сержант Палкин» давно не захаживал? Так можно напомнить!

Суворовец икнул и сел.

- Что за непотребство, – успокаивающе забалагурил дядька Леонтий, поднимая старика. – Чаво ты себя позоришь? Двадцать с лишком отишачил! Брусверст исползал, пузо ободрал, поди! Давай-давай, батя!

Увещевания стихли. Коренной поймал брошенный Максимом кошель и сунул смолокуру за пазуху

Вся сцена, сдобренная удушливой гарью и жареным мясным духом, вызвала у Крыжановского рвотный позыв.

- Кушать уже не хочется, – сказал он кисло.

- Может, поспать изволите? Перину взбить? – хохотнул Толстой.

- В лесу спать будем. Отъедем версты на три и встанем биваком. Там и отужинаем. Илья – человек хозяйственный, у него в ранце обязательно найдётся, чем накрыть стол.

- А то как же, вашвысбродь! – немедленно отозвался денщик. – И сальце, и яички, и хлебушко. И рану вашу, чем попользовать, захватил …

- Ладно, братцы, подите лошадей ловить. Нужно убираться, а то не ровён час – неприятель вернётся, – приказал Максим.

Когда солдаты скрылись за деревьями, Толстой спросил:

- Что будем делать с дуэлью, Максимус? След Понятовского окончательно потерян.

- Вернёмся в кампамент. Касаемо остального… Ты сам заметил, что нами играет судьба. Подождём, когда будет сделан следующий ход…

- В яблочко! Придерживаюсь той же позиции! – поклонился Толстой.

Из лесу вынеслись три лошади, следом появились взъерошенные Ильюшка и Коренной.

- Разбежались по округе, собаки. Но одну, кажись, ещё можно споймать! – запыхавшись, объявил Курволяйнен и, плюнув, снова скрылся меж деревьями.