посмотрел на них с едва различимой улыбкой в уголках рта. Запястья

выглядели по-разному: одно было забинтовано свободнее, а на другом

повязка, прикрывающая свежую рану, была толще. Он провел пальцем

по моему предплечью, от одежды к бинтам.

Я отдернул руки и попытался встать.

— Я оставлю тебя, чтобы ты мог. .

— Подожди, — сказал он. — Не уходи.

Я сел обратно. Он неподвижно стоял на коленях, почти как

человек на молитве, разве что в его глазах не было никакого покаяния

или благоговения – только зловещее спокойствие.

— Что? — спросил я, когда понял, что он не собирается у меня

ничего требовать. — Тебе нужно от меня... что-то ещё?

Он поднял голову и поймал мой взгляд. В уголках его глаз

собрались морщинки.

— Нет, я не о том, что ты думаешь. — Он встал, потянулся и

оперся бедром об изножье кровати. — Просто я пока не хочу

ложиться, вот и всё.

Я в замешательстве сдвинул брови.

— Ну и чего тогда ты от меня хочешь?

Он беспечно пожал плечами, обводя комнату взглядом. Я не мог

понять, что интересного можно найти в этой убогой обстановке, но он

рассматривал её, как горный пейзаж.

— Поговори со мной, — произнес он через плечо.

— О чем? — спросил я.

— О чем угодно.

Я в недоумении уставился на его спину. Я не понимал, что во мне,

шлюхе, может заинтересовать мужчину вроде него. Не моя комната, и

уж точно – не моя жизнь. Не раздумывая, я выпалил первый же

вопрос, который пришел в голову:

— Сколько тебе лет?

— Сто семьдесят четыре, — без промедления откликнулся он, но

слова прозвучали сдержанно и неестественно, невыразительно.

Словно ему задавали этот вопрос уже тысячи раз, и он заучил

наизусть ответ, не несущий никакого смысла.

Я смотрел на его профиль. Он пристально изучал комнату, и на

его лице отразилось легкое любопытство, словно эта скучная каморка

интересовала его больше, чем почти двести лет собственной жизни.

— Чем же ты занимался всё это время? — спросил я сам себя,

восхищенно представляя, сколько возможностей дает такая жизнь.

Он замер и медленно повернулся, хмуря брови.

— Что ты сказал?

Я незаметно сдвинулся к краю кровати, будучи неуверенным, что

означало его выражение лица, предвестником какого настроения оно

было.

— Я спросил, чем ты занимался все эти годы.

На этот вопрос он искал ответ гораздо дольше. Его взгляд стал

отрешенным, он уже смотрел не на стены, а сквозь пространство.

— Я читал. Я путешествовал. Я... не знаю.

— Не знаешь? — я скептически повысил интонацию. — Почти две

сотни лет, и ты говоришь, что не знаешь, чем занимался?

Он качнулся назад, удивленно глядя на меня. На его лице

отразилось странное смешение эмоций, и, в конце концов, черты

исказились от изумления.

— Думаешь, я вел учет завтракам и светским визитам? Кому такое

интересно? — спросил он с легкой усмешкой. — Всё это ужасно

скучно.

— Ты так считаешь? — резко спросил я. — Ты же вел такой образ

жизни. — Я поднялся и поправил края повязки. — Теперь ты готов

лечь спать?

Он покосился на меня и задержал взгляд на несколько мгновений.

— Нет. Думаю, нет, — наконец произнес он.

Сдаваясь, я вскинул руки.

— Ну и чего ты от меня хочешь?

— Поговори со мной. Просто поговори.

— Бога ради, о чем?

Он тряхнул головой.

— Без разницы. О чем хочешь. Расскажи, что ты делаешь в

обычные дни, когда я не прихожу и не отрываю тебя от работы. Что

угодно.

Я вздохнул и сел на кровать, он расположился рядом. Медленно,

неуверенно, я заговорил. Я рассказывал ему, что сплю целыми днями

– совсем как он – потому что работы больше всего по ночам. Я

сбивчиво описывал ему своих постоянных клиентов, в основном тех,

кто мне нравился и нескольких, которые, как я думал, повеселят его.

Но легче не стало – наверное, потому что я был напряжен, сбит с

толку его странной просьбой. А он нетерпеливо ерзал на постели,

словно не мог удобно устроиться. Я даже подумал, что он собирается

продержать меня весь день, пока я не потеряю голос, пересказывая

самые банальные мелочи.

К моему облегчению, опасения были напрасными. С

приближением рассвета он утомился, но стал более нервным. В конце

концов, дойдя до конца очередной истории, я не стал начинать новую,

а посмотрел на него.

— Достаточно? — мягко спросил я. — Могу я теперь идти?

— Да. — Он перекатился на бок, подальше от меня. — Довольно.

Я оставил его спать, и подумал, что сегодня его просто охватило

странное настроение. Но на следующей неделе он пришел снова,

пригвоздил меня к стене и, прорычав: «Поговори со мной, Арьен»,

впился клыками в моё запястье.

И я говорил, каждую неделю, пока это не стало такой же

привычкой, как ежедневный спуск по лестнице в салон, или как мои

постоянные прогулки за свежими булочками в пекарню на окраине де

Валлена. Клыки Майкеля в моей плоти; его руки, крепко

удерживающие меня на месте, в то время как тело пытается выгнуться

под ним, сопротивляясь боли; его грохочущий голос в моих ушах, раз

за разом требующий: « Поговори со мной», пока я не выдавал что-

нибудь, пришедшее в голову, хоть что-то, что смягчало его странное

настроение и позволяло мне расслабиться – всё это стало частью

моей жизни.

Я рассказывал ему об ужасной скуке, сопровождающей ожидание

клиентов; о моей дружбе с Элизой; о том, как нетерпеливо она требует

от меня рассказов о моем клиенте-вампире; о том, как она жульничает,

когда мы играем в шашки; о том, что я знаю все её приемы, но всё

равно позволяю ей мухлевать, потому что она напоминает мне одного

друга детства. Я выкладывал ему всё, что думал о собственной жизни,

но невысказанного всё равно оставалось неизмеримо много, хотя я

выговаривался ночь за ночью, неделю за неделей. А он был всё таким

же ненасытным, и, когда поток моих слов казался ему медленным, он

обрушивал меня на первую попавшуюся поверхность и снова

требовал: « Поговори со мной! »

Отчаявшись и оцепенев под силой укуса, я глядел поверх его

плеча в открытое окно, за которым утренняя заря начала смывать

краски с неба. Чтобы унять его, я, запинаясь, начал описывать ему

уголок моста, который был виден из окна, как его фонари озаряют

ночную темноту и отражаются в водах канала. Но это раздражало его

только сильнее.

Так что я не стал продолжать и начал лепетать что-то о том,

насколько иначе мост выглядит днем, когда его освещает солнце, а

нагретые камни сохраняют тепло ещё несколько часов после заката.

На удивление, это его утихомирило. Хватка ослабла. Я продолжил, не

желая терять неожиданное преимущество. Я говорил ему о том, что

краска слезает с ограды моста, обнажая посеревшую обветренную

древесину, и это происходит уже не первый год; как все согласились,

что кто-то должен его перекрасить, но никто для этого до сих пор не

пошевелил и пальцем. Ещё я рассказывал ему о заполнивших город

золотых, словно солнце, нарциссах. Недели шли, нарциссы завяли, и я

уже описывал ему бутоны тюльпанов, говорил, что мне больше

нравятся розы – за их запах. Я рассказывал ему, как солнце в полдень

падало на моё лицо, согревая его и подсушивая, отчего кожа

становилась сухой, словно пергамент.

Я говорил обо всём, что приходило в голову, обо всём, что он

наверняка забыл за годы, проведенные во тьме. Я даже, пылая от

досады, сквозь крепко сжатые зубы признался ему, что стал обращать

внимание на разные мелочи, думая: «Майкель захочет об этом

услышать. Я должен запомнить, чтобы рассказать ему».