Если же обратиться к языку самого «Домостроя», то в одной из первых его глав говорится: «Возлюби Господа от всей души, и страх Божий пусть будет в сердце твоем. Будь праведен и справедлив, и живи в смирении, глаза к земле опуская, ум же свой к небесам простирая. Пребывай в умилении к Богу и с людьми будь приветлив».

Иными словами, людям, самой историей и географией поставленным в суровые условия, объясняют, что людьми они останутся, только помня о Боге, только любя Господа и в то же время боясь Его гнева.

И ведь работало. «Домострой» любили, «Домострой» почитали. До наших дней дошли десятки рукописных копий этого весьма объемного сочинения. Его продолжали переписывать и в XVIII веке, когда Россия познакомилась с воспитательными модами Европы. Эту книгу считали душеполезной на протяжении как минимум двух столетий, и она успела принести русской цивилизации немало добра.

А теперь имеет смысл вспомнить о мнимом «женоненавистничестве». Сколь оно близко к сути русской семейной жизни XVI века?

Да всё равно что описать сложное устройство паровоза с помощью фразы «звучный свисток»…

В коротенькой, но по-своему знаковой статье В. В. Власов по традиции, сложившейся в советской исторической науке, говорит о легендарности «Повести…», проводит параллели с народными преданиями и пускается в прочие камлания вокруг «народности» и «фольклора». Если бы всё этим ограничивалось, не о чем было бы говорить. Однако автор высказывает несколько более глубоких замечаний о состоянии умов в средневековом русском обществе. По его мнению, лишь в XVI веке христианство, введенное «сверху», окончательно принимается деревней. И «Повесть…» в этом ракурсе занимает особое положение. Феврония, как утверждает автор, являет собой образ деревни: мудрой, но языческой; тогда как князь — носитель христианства. Тем самым их союз олицетворяет принятие христианства русской деревней^[222].

Замечания В. В. Власова интересны как оригинальный подход к «расшифровке» «Повести…». Вот только совершенно недоказуем тезис, что русская деревня окончательно христианизировалась лишь в XVI столетии.

Исследователь Ю. Г. Фефелова не отказывает «Повести…» в принадлежности к жанру жития. Однако она добавляет: «Средневековый христианский нарратив усваивает архаические символы, трансформируя при этом саму модель архаических образов… В своем стремлении создать новое символическое содержание Ермолай-Еразм опирался на „понятийный аппарат“, сложившийся в языке народной культуры»^[223]. Сказано замысловато, общий же смысл прост: христианский книжник создает повествование на христианскую тему, но использует язык народной культуры, а главные понятия в этом языке появились еще до христианства.

Объясняя подобным образом включение народных мотивов в «Повесть…», Фефелова сосредоточивается на «мужском» и «женском» в «Повести…». И тут начинается «раскодировка» древнего произведения — столь же смелая, сколь и фантастическая.

Так, ссора с боярами, по Ю. Г. Фефеловой, отсылает читателя к брачному обряду «кумления» (посестринства) — то есть обычаю установления духовного родства между представительницами женского пола на определенное время, составному компоненту обрядовых действий древнего весенне-летнего цикла. Во время обряда боярами могли называться пришедшие гости, противопоставленные невесте с подругами. Мотив изготовления одежды для жениха также рассматривается как отголосок брачной традиции. В свою очередь, мужская подготовка к свадьбе отражена в змееборчестве. Но победа над змеем еще не означает готовность к взрослой жизни. Ю. Г. Фефелова обращает внимание на то, что князь Петр «не бе бо мощен на кони сидети от великия болезни»^[224]. А обряд посажения на коня, как считает исследовательница, — важный этап взросления.

Таким образом, Ю. Г. Фефелова пытается разглядеть сквозь текст рафинированного книжника-христианина, скорее всего монаха, отголоски «народного» язычества в русском обществе XVI века.

Любопытные, конечно, догадки, гипотезы… Но текст не позволяет увидеть какую-то систему «архаических образов». Его писал человек, явно инкорпорированный в ортодоксальную церковную среду. С какой стати ортодокс будет экспериментировать со столь рискованной символикой? Середина XVI столетия — время, когда один процесс по делу еретиков следовал за другим. Их уже не жгли, как в начале века, но отправляли на покаяние в дальние монастыри. И вот является «любитель архаики», пишущий языком языческих символов… Ну, разумеется.

Да если бы современники вот так читали «Повесть о Петре и Февронии», до наших дней дошли бы в лучшем случае считаные ее рукописные копии: произведение моментально попало бы в список «отреченных» (запрещенных) книг, а автор отправился бы изучать монашескую науку на Большой Соловецкий остров, в недобровольный затвор!

Самое интересное, да и самое правдоподобное суждение о том, какие реалии XVI века видны в «Повести…», принадлежит одновременно двум крупным историкам, настоящим «зубрам». Вот оно: «Повесть…» заряжена антибоярской направленностью. Что ж, тут не о чем спорить: действительно, бояре на ее страницах выведены черной краской.

И. У. Будовниц называет Ермолая-Еразма выразителем интересов крестьянства. Ермолай-Еразм, по Будовницу, использовал какое-то более древнее произведение и в своем, новом, тексте мощно усилил антибоярскую тенденцию. Так, автор обрисовывает муромских бояр «злочестивыми», «неистовыми», гордыми клеветниками, «включив в рассказ жалобу муромских жителей на притеснения народа вельможами во время отсутствия князя Петра»^[225].

Какой из Ермолая-Еразма защитник крестьянства — вопрос, допустим, спорный. А вот жестокая критика бояр действительно налицо. Жалоба благоразумных послов из Мурома на буйство боярской верхушки, оставшейся без законного государя, звучит приговором ее коллективному разуму: «От всех вельмож и от всего града пришли к тебе, [князь Петр], да не оставишь нас сирых, но возвратишься на свое отечество! Ведь многие вельможи погибли в городе от меча: каждый хотел державствовать, вот и перебили друг друга». Не бояре, а сущие глупцы…

А. А. Зимин продолжает линию И. У. Будовница. Он называет автора «Повести…» публицистом, который проявляет «сочувствие к страданиям народа». Слава Богу, формулировка более осторожная, без вульгарного социологизма, как у предшественника^[226].

Еще один исторический мотив, выявленный Зиминым, — противостояние княжеской власти боярской верхушке.

И впрямь, бояре вынудили Петра Муромского покинуть княжение, а затем передрались между собой за власть. Портрет скверный… А прежде того бояре, по наущению жен, попытались развести князя и простолюдинку, руша узы христианского брака, и это обстоятельство чести им не добавляет.

Кроме того, по мнению А. А. Зимина, «мотив о змееборстве… связан с событиями XVI века, и, в частности, с борьбой с Казанью»^[227]. Да, история про гибель чудовищного двуглавого змея при основании Казани^[228] может вызвать подобные ассоциации. Но уподобление довольно грубое, и доказать его в принципе невозможно.

А вот картины боярской заносчивости, властолюбия и самовластия явно находятся в прямой связи с политической реальностью Московского царства.

Вот только с каким именно периодом?

На первый взгляд вопрос этот решается просто. Если автор «Повести…» — действительно Ермолай-Еразм, книжник Макарьевского круга, если «Повесть…» действительно писалась им для Четьих Миней (а хотелось бы напомнить, что всё это — не до конца подтвержденные теории), то сама собой напрашивается аналогия боярского мятежа и боярского правления в Муроме с «боярским царством» в Москве 1530–1540-х годов.